Пардес

Я осознал, что кричу – не на Эвана, не на Амира, – указывая на свет в кабинетах, на припаркованные машины: до меня дошло, что в здании оставались люди. По воздуху плыл пепел. Я позвонил 911. Пламя перекинулось с верхушек пальм на окно второго этажа, взметнулось на третий, опустилось к подбрюшью школы, залило нас бессвязностью яркого света.

Сирены вдалеке.

– Ждать нельзя, – сказал Эван и, кашляя, похромал, ослепленный, к школе. – Я не хотел… надо найти тех, кто внутри.

Мы ринулись к двери, остановились перед огнем. У меня туманилось в глазах, я дышал дымом, воздух обжигал лицо, подпаливал кончики волос. Ужасные крики сверху. Нестерпимый жар, ночь рушится вокруг нас, двери нет, она не выдержала напора пламени. Амир пытается увести нас, Эван отказывается уходить. Яркий багрянец подобрался к крыше здания, увенчал нас золотистым нимбом. Разрушайте его, разрушайте до основания[310]. Пепел осыпал нас, пепел покрыл наши лица.

Приехали пожарные, оттолкнули Эвана, ринулись в ад пожара. Эван застыл. Нога его подломилась, и он сидел на земле, смотрел на пламя. Мужчины в касках разворачивали шланги, вода била во мраке, пар клубился, шипя. Подъезжали машины, соседи, ученики, родители запрудили улицы, столпились у ворот, смотрели, как горит “Коль Нешама”. Врачи, полицейские, пожарные-добровольцы, строители. Джио, дядя Ниман, родители Лили, семья Гэбриела, Донни с младшими братьями, Кайла с родителями, рабби Фельдман всхлипывает в платок. Позади всех рабби Блум со стеклянным взором, в темном костюме, тень его тонкого силуэта причудливо лежит на бордюре.

Было лето – кто мог оказаться внутри? Какая-то женщина – мать Джеммы? – утверждала, что там собрание по поводу подготовки ежегодного фотоальбома выпускников. Первый вышедший из школы пожарный вынес заходившуюся кашлем одиннадцатиклассницу – кажется, Дэвис назначил ее литературным редактором альбома. Следом вынесли Дэвиса и Лили, без сознания, погрузили в “скорую”. Приказа очистить территорию никто не послушался. Огонь удалось сдержать, но он никак не слабел. Вновь поднялась суматоха: одиннадцатиклассница на носилках очнулась и перечислила имена. Гэбриел Хоури. Дженнифер Бенсток. Илана Леви. Соломон Кац. Гарри Лассер. София Винтер.

Я согнулся пополам, кровь стучала у меня в ушах. Из глубин взываю к Тебе, о Бог![311] Хаос. Носилки. Тысяча огней. Бог, если Ты будешь хранить грехи, Господь, кто устоит?[312] Далекий голос: тебе не кажется иногда, что ты словно не здесь? Бледный силуэт – аристократические скулы, острые губы в пепле – на чьих-то плечах. Эван, в пыли, бьет по земле кулаками. Кто-то схватил меня за плечи, это была моя мать, я не мог подняться. И Он избавит Израиль от всех грехов его[313].

Тишина взорвалась. Все звуки вернулись – стоны, рев пожара, вой ветра. Эван встал и тяжелым взглядом уставился на огонь. Рабби Блум сорвался с места. Мимо нас стремительно пронесли носилки, и “скорая” уехала. Эван помедлил мгновение, давая рабби Блуму возможность перехватить его, и очертя голову ринулся в пламя.

Эпилог

Один страдаешь – кажется тебе:

Погибло все, судьба с тобой в борьбе.

У. Шекспир. “Король Лир”[314]

Я никого не предупредил о своем приезде. У меня была конференция в Манхэттене, и когда выдался свободный день, я неожиданно для самого себя спустился в метро и на Пятидесятой улице обнаружил, что поднимаюсь в город. Дождь то начинался, то переставал, я шел по улицам Бруклина, отыскивая новую квартиру, встречая недоуменные взгляды ешиботников в черных шляпах. Я миновал старые места, мой дом, знакомые ресторанчики, “Тору Тмиму” и парк, где мы играли в баскетбол. Меня не отпускала мысль, что даже в дождь здесь не настолько серо, как мне запомнилось, на самом деле здесь красиво, здесь всюду жизнь, радость, чистота. Я вспомнил чувство, охватившее меня, когда перед переездом я стоял в своей пустой комнате. Именно так – более-менее – я чувствовал себя с тех самых пор, как Ноаха предали земле.

У дома, где находилась квартира, я налетел на мужчину с пейсами до плеч и в просторном черном пальто. Он вел за руку мальчонку; мужчина был потный, растрепанный, и, судя по его виду, они куда-то опаздывали. Он скользнул по мне раздраженным взглядом, что-то пробормотал на идише. Я узнал старого друга, Шимона Леви.

– Шимон!

Он остановился, оглядел меня с головы до ног. Я был чисто выбрит, с короткой стрижкой. В коричневом бомбере. Мужчина посмотрел туда, где должна была быть моя кипа.

– Арье? – Изумленный низкий голос. Благословен Ты, Господь, возвращающий мертвых к жизни![315]

– Подумать только, – сказал я. Мы пожали друг другу руки. – Это твой сын?

Шимон нервно потеребил пейс.

– Младший.

– Сколько же у тебя?

– Трое прекрасных деток, Барух Хашем, – ответил он.

– Ого, я… Невероятно, Шимон. На ком ты женился?

– Помнишь Эстер Лию Эпштейн? Двоюродную сестру Реувена?

Я наклонился к его сыну, тот уставился на меня с подозрением; во рту у него был леденец.

– Шалом алейхем. Как тебя зовут?