Пардес

– Потом я был в психушке, – ответил он. – Тоже довольно неприятно.

Я медленно крутил стакан. Это вращение отчего-то меня успокаивало – может быть, потому, что напоминало, что и я, по сути, заперт в моем собственном мире, том, который существует отдельно от мира Эвана, и этой встрече не умалить того факта, что я вправе распоряжаться собою.

– Ты… сумасшедший?

Он откинулся на спинку стула, еле заметно поморщился, переменил позу.

– Кажется, некоторые люди в моей жизни так и думают.

– А что думаешь ты?

– Я скажу, что мы все немного рехнулись.

– Что ты делаешь в Нью-Йорке? – спросил я.

– Так, проездом, – ответил он. – Я здесь не живу.

Мы молча выпили. Я отчего-то вспомнил, что в последний раз мы с ним выпивали на том катере.

– Ты с кем-нибудь общаешься? – спросил он наконец. – С Оливером?

Я хохотнул. Вскоре после школы Оливер на полгода уехал в Израиль, путешествовать по какой-то программе, но вскоре ее забросил и поступил в бейт-мидраш в Хар-Нофе[322]. Женился на племяннице своего ребе и в Америку не вернулся. У него подрастают дети, он преподает в хедере. Зрение его так и не восстановилось. Он носит темные очки с толстыми стеклами и откликается на имя Элиягу Элиша – так его зовут на иврите. Иногда, поздно вечером, я думаю, что мы с Оливером обменялись жизнями. И он, как Шимон, вытянул лучший жребий.

– С Оливером – нет, только с Амиром, – сказал я. – Хотя в последнее время все реже и реже.

– Он, кажется, учится в медицинском?

– Недавно окончил, – ответил я. – Он же прошел программу колледжа за три года.

– Ну еще бы. – Эван прикусил ноготь, но тут же убрал руку. – Я слышал, он женится.

– Да.

– Молодец. Он всегда умел приспосабливаться.

– Он оказался лучшим из нас, – сказал я. – По крайней мере, после Ноаха.

Это имя вызвало молчание. Я силился различить фоновую музыку. Смотрел, как официанты ходят по залу. Меня и завораживало, и убивало, что другие люди понятия не имеют о том, что мы пережили.

– После случившегося поневоле усомнишься в этом, – подал голос Эван. – Тебе не кажется?

Я моргнул, уставился в свой стакан.

– В чем?

– Ну, Амир выжил… и, похоже, цел-невредим, – пояснил Эван. – У него не было травм. Ему достались успех и нормальная жизнь.

– Если ты хочешь сказать, что Ноах был нечист или недостоин, или что там еще взбрело в твою дурную башку, потому лишь, что он…

Эван вскинул руку, как прежде:

– Между недостаточно чистым и нечистым огромная разница, Иден.

Я покачал головой:

– Я не собираюсь это обсуждать.

Эван обвел взглядом зал, вновь посмотрел на меня.

– Ладно, а у тебя как дела, Иден? Все еще встречаешься с какой-нибудь особенной девушкой?

Я прикусил щеки.

– Нет, я… ничего не получилось.

– Ну, это до поры до времени. И сколько это продлилось?

– Года полтора.

Он коснулся трости, словно искал поддержки.

– Что случилось?

Я не ответил, и он закурил сигарету. Я отметил, что у него все та же зажигалка “Картье”.

– А Блум? Ты не общаешься с Сократом?

– Время от времени, – ответил я.

После пожара рабби Блум уволился и теперь внештатно читает лекции в Ратгерском университете. Периодически мы шлем друг другу письма. Один раз он навестил меня, я тогда учился на первом курсе. Мы погуляли по кампусу, выпили кофе. Перед тем как попрощаться, я хотел поблагодарить его за то, что помог мне поступить сюда, но не сумел подобрать слов. В письмах я рассказываю ему новости – о моей диссертации, не о жизни. Он непременно отвечает, без промедления, подробными рукописными заметками, приводит доводы, о которых я не подумал, советует книги, которые мне могут быть полезны. Я не прислушиваюсь к его рекомендациям. Для меня это в основном предлог, чтобы с ним пообщаться.

– А ты?

Он потрогал шрам – мне показалось, сам того не осознавая.

– Он не виноват в том, что с нами случилось.

– Разумеется, нет.

– А он считает иначе. – Эван прикусил губу. Знакомая привычка. Я вновь закрутил стакан. – Некоторое время я и сам так думал. Теперь нет. Теперь я понимаю, что этот человек был мне больше отцом, чем Джулиан всю жизнь.

– Да? А как же вся эта ницшеанская муть насчет того, что мы творим себя сами? О том, что мы сами себе отцы?

Он неодобрительно покачал головой, сигарета свисала изо рта.

– Хватит с меня этого. – Между нами вился дымок. От запаха табака меня мутило. – И я нашел тебя в Сети. Даже прочитал описания твоей научной работы.

– Я польщен, честно.

– Гегель, трагедия, вина, чувство. – Он улыбнулся. – Разве я так ничему тебя и не научил?

Друг Теннисона однажды предупредил его, что нельзя жить искусством. Я же после колледжа задался целью жить именно так. Я пишу о том, что Колридж называет “неявной мудростью, что глубже рассудка”. Я стремлюсь доказать, что в гегельянской трагедии нравственное чутье обязывает верить в неизбежную победу наших моральных устоев, пусть даже ценой саморазрушения героя. Под этим я подразумеваю, что порой мир требует уничтожить одного человека, дабы обеспечить спасение всем прочим и не дать исчезнуть тому, что доселе удерживало нас вместе. Мне нравится эта мысль. И моей кафедре тоже – если я допишу диссертацию.

– Надеюсь, что нет, – ответил я.