Пардес

Мальчик зажмурился, обхватил ноги Шимона.

– Йосси. – Шимон положил руки на шейку Йосси. – Странно. Обычно он любит общаться с незнакомыми.

Я выпрямился.

– Я так рад за тебя, – сказал я. – Похоже, у тебя чудесная семья.

– Рибоно шель олам[316] в изобилии явил мне хесед[317]. – Он примолк, посмотрел на часы.

– Ты живешь где-то рядом? – Я оглянулся.

– На Седар. Возле ешивы.

– Ты там работаешь?

– Нет, я в колеле[318]. А для парнасы[319] я электрик. (Йосси нетерпеливо дернул Шимона за цицит.) А ты-то где? – Он понизил голос, ограждая Йосси от моего ответа. – Твоего отца я вижу в шуле.

– Я до сих пор учусь, хотя прошло столько лет, – ответил я. – Но далеко отсюда.

– И до сих пор ходишь в библиотеки?

Я улыбнулся:

– Хожу.

– Библиотеки… эти книги… помогли тебе?

Ветер трепал мой шарф. Небо заволакивало облаками.

– Нет, – ответил я. – Скорее, наоборот.

Шимон посмотрел на сына.

– И когда ты… перестал?[320]

– Трудно ответить на твой вопрос.

– Но что с тобой случилось?

– То, о чем я стараюсь забыть, – тише произнес я.

– Как думаешь… (Йосси нетерпеливо тянул отца за штанину.) Как думаешь, ты еще вернешься?

Я всмотрелся в лицо сына моего старейшего друга и, помолчав, ответил:

– Да, конечно. – И тут же осознал, что это правда. Всегда было правдой. – Вернусь.

Мы обнялись на прощанье. Я провожал Шимона взглядом: он подхватил Йосси на руки, чмокнул в щеку. Когда мы с ним попрощались в прошлый раз, я бежал, как всегда и хотел, а он остался здесь. За эти годы Шимон Леви открыл неистощимую мечту: семья и община, вера и культура, стабильность и доброта, порядок и глубина, смелость жить, как могли бы все мы, если бы умели в каждом дне чувствовать вечность, освободились бы от страстей, довольствовались бесконечным стремлением к идеалу. Я же отправился бродить по мокрым улицам, глядя на мир вокруг и сознавая, как чудовищно быть одному. Гиллель[321] предупреждал, что отрываться от общины опасно, но Гиллель не прожил мою жизнь. Вновь пошел дождь. Я решил вернуться в метро.

* * *

За последние семь лет мы с Эваном не общались ни разу. Время от времени я подумывал, не послать ли ему имейл – сочиненный, когда снотворное, вопреки обыкновению, не помогало, – но поутру удалял всё. Я писал не потому что скучал, или жалел его, или мне было что сказать. Я писал ему, потому что понимал: Эван такой же, как я, – или, скорее, я как Эван. Амир и Оливер нашли счастье; подозреваю, что Эван единственный, кто страдает, как я. Поэтому я ощутил тайное извращенное удовольствие, получив на прошлой неделе следующее письмо:

Иден,

Я слышал, ты будешь на северо-востоке. Может, захочешь встретиться со мной. Кажется, нам нужно многое сказать друг другу.

Э. С.

К письму прилагалась фотография нас пятерых. Не помню, когда именно ее сделали, хотя у меня такое чувство, что на дне рождения Реми, поскольку мы все в темных костюмах. Настоящая реликвия. В центре Ноах, выше нас всех, красивый, с ослепительной улыбкой, его белокурые волосы – самая яркая часть снимка. Одной рукой Ноах обнимает за плечи Амира, тот кривит губы в лукавой полуулыбке, а другой – Оливера, невысокого, ухоженного, с вызывающе вздернутым подбородком. С правого края Эван, без улыбки, волосы уложены гелем, темные глаза смотрят проницательно. Слева, как будто лишний, стою я с неловкой улыбкой и явно чувствую себя не в своей тарелке. На обороте нацарапана строчка из Еврипида: “Ужасно этого желать… но ужасно и не желать”.

* * *

Мы встретились в тихом баре неподалеку от Юнион-сквер. Кроме нас, там не было ни души. Он пришел раньше меня и выбрал столик в глубине. Я едва узнал его. Он отрастил волосы до плеч и густую бороду – такую отпускают в трауре, она почти целиком закрывала шрам, виднелся лишь краешек под глазом. Кожа его была в ужасном состоянии, он казался намного старше своих лет. К столику он прислонил трость; у него подрагивали пальцы – очевидно, нервный тик. Он заметил меня, лишь когда я уселся напротив.

Мы долго смотрели друг на друга и не говорили ни слова. Он не протянул мне руку, и я обрадовался, поскольку сомневался, что ответил бы на пожатие. Наконец он улыбнулся – грустная усталая улыбка – и откашлялся.

– Ты еще пьешь виски?

Я кивнул.

Прихрамывая, он направился к барной стойке, вернулся с двумя стаканами.

– Я угощаю. – Он протянул мне виски.

– Что тебе нужно?

Он несколько раз моргнул. Мне показалось, он это не контролирует.

– Да уж, Иден, ты никогда не умел вести светские беседы.

– Как и ты.

Он поставил стакан.

– Мне вообще-то не надо бы пить. Желудок ни к черту. Так и не оправился с тех самых пор. – Я понял, что он имеет в виду, как бросился в огонь.

– А я подумал, ты опять в рехабе.

Очередная улыбка, проникнутая ненавистью к себе.

– Хватит с меня рехабов.

– Расскажи, как было в тюрьме?

– В тюрьме было… трудно. Тюрьма исключительно безрадостное место.

– А потом? Где ты был потом?

– Ты не читаешь газеты, как весь Зайон-Хиллс?

– Признаться, не читаю.