Парень с большим именем

— Сейчас я странников вроде тебя провожаю, дело-то вернее, чем клады искать. Убедился я, что кладов нет никаких; если и есть они, то лежат спокойненько в земле и наверх не показываются. Лежат себе и никакого касательства ни к божеской, ни к сатанинской силе не имеют. Надоело искать: Полюд, он велик, весь его не перероешь. Случилось это летом, когда я каждую ночь за кладом рыскал и разговоров в дому только и было, что про клад. Наслушался этих разговоров мой парень и убег тайком; ни мне, ни матери ни гугу. Мы и не подумали, что парень на Полюд пошел, пообедали одни и вечерять собрались. Старуха и говорит:

— Где парень наш?

— На реке, верно, — говорю я. — Весь день там занимались ребята с Говорливым… Они эту забаву любят, крикнут: «Дурак», а камень в ответ им: «Дурак» — и хохочут.

— С реки будто вернулись, — говорит старуха. — Видела я ребячью ораву.

Глянул я по избе и не вижу своей шомполки.

— Эх, — говорю, — это непременно парень унес ее.

Ну, знамо, забеспокоились мы, побегли спрашивать, искать; никто не видел и не знает.

На реке наш парень не был, с Говорливым не баловался.

Баба мне и говорит:

— Непременно он на Полюд ушел; сбил ты мальчишку своими россказнями, своей дуростью, теперь ищи.

Я на Полюд, и там никого, тихо-тихо, один месяц шарит по расщелинам. Крикнул я и раз, и два, и десять, ответу ни-ни, и нигде не чуется. Прибегаю домой, а время к утру. Баба моя ревет:

— Вот, — говорит, — твои-то клады дорого обойдутся, заплутается мальчишка, уйдет в леса в не нашу сторону и сгибнет.

Сидеть тут некогда; я побег в другую сторону и все кричу: — Еремка, где ты?

Баба за мной бежит с плачем.

Оказались мы близ Говорливого, и почудилось мне, что неладное, чудное творится с камнем, подвывает и хнычет он, да жалобно так, тоскливо.

Я говорю бабе:

— Перестань, Говорливый что-то сказывает.

А баба не унимается.

— Вот, — говорит, — и плачь теперь всю жизнь, парень-то один, и того проворонили.

Стукнул я бабу по затылку, и замолкла, сам иду к Говорливому. А утес-то и впрямь плачет, жалуется, тятьку с мамкой зовет: «Где, мол, вы? Почто меня бросили?»

И похоже, что плачет камень голосом моего парня, только плохо я помню его голос и кричу бабу:

— Иди послушай, кто зовет!

Ну, баба сразу определила:

— Он, Еремушка мой, побежим скорей.

— Да не Еремушка, а камень — Еремка где-нибудь в другом месте, разыскивать его надо.

Не знаем мы, в какой из четырех сторон наш Еремка, стоим около Говорливого и думаем поймать Еремкин голос. Никак не дается. Камень плачет, а самого парня не слышим.

— Вот, — говорю, — оказия, камень лучше человека слышит.

Догадались тут и начали ухать:

— Еремка, где ты? Откликнись, отзовись!

Я-то громко ухаю, а камень и того громче, орет на весь лес; чай, на всю округу слышно:

— Откликнись, отзовись!

Крикнули мы с камнем еще разок, и камень подает мне ответ:

«Здесь я, тятька, здесь! Заблудился».

— Да где? — говорю. — Сказывай толком!

«Не знаю, заблудился», — и в слезы.

— Язвия тебя побери, где ты — за Вишерой али по сю сторону?

«За Вишерой! — кричит Еремка (через камень я это слышу). — На лодке переехал, лодку-то не могу найти…»

Отвязал я чужую лодку и поехал, доплыл до середины реки и слышу по одну сторону кричит Говорливый, а по другую — мой парень. Ну, нашел в самой что ни на есть глухой чащобе, сидит на пенечке и воет, рядом лежит моя шомполка.

Оказалась права старуха, парень наслушался моих рассказов и пошел добывать клад, взял он лодку и переехал за Вишеру. Полюд-камень на нашем берегу, а кажется, он за Вишерой, река тут делает криулину. Парень не знал этого, за рекой он попал в лес, пробродил весь день и не дошел до Полюда. Домой вертаться не знает как, села не видно из-за леса, Говорливый то мелькнет, то спрячется, а там ночь и вовсе ничего не разглядишь. Измучился парень, сел на пенек и заплакал. Неизвестно, что было бы поутру, куда бы кинулся парень, да спасибо Говорливому, услышал он Еремкины слезы и передал отцу-матери.

Мы поднялись на самую вершину Полюд-камня. Кругом на много километров были видны все речки, озерки, деревеньки и села. Хорошо виднелся городок Чердынь, его церковки казались маленькими золотыми колокольчиками; в синей дымке под самым краем неба брезжило Ныроб-село.

Я оглядел весь Полюд, он был дик и пуст, никаких намеков на человечье жилье.

— Где же ты, Трофим, искал клады?

— А везде. Проискался я на этих кладах. Соседи дома построили, скотину завели, а Трофим все думал сразу богатеем заделаться и живет теперь в гнилушке. Я, чаю, и ты не зря на Полюд пришел, мыслимо ли идти такую даль спроста, единственно, чтобы глаза свои побаловать.

И когда я не стал искать клады, пошел обратно, Трофим удивился еще больше:

— Не пойму я вас, этаких, то ли делать вам нечего, то ли глаза у вас на всякую мелочь завидущие.

— Глаза завидущие, — сказал я.

— И верно, знать. Народу на Полюд немало ходит, я им про клады, а они не слушают, зря-де все, и глядят не наглядятся.

У подножия Полюд-камня мы съели Трофимову краюху и запили водой из озерка. Весь обратный путь мужик рассказывал, как он разыскивал клады разбойника Полюда.