Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)

========== Глава 4. Философский камень ==========

Чернокнижник! Скоро это слово утратит свою силу, ибо им разбрасываются направо и налево, в основном, те, которые в жизни не раскрывали книги, которые не могут отличить дозволенное от запретного. Для них запретно всё, что непостижимо их скудному уму. Как миловидную женщину её менее удачливые сёстры назовут блудницей из зависти, так и меня называли чернокнижником. К счастью, старшее духовенство не прислушивалось к подобного рода сплетням. Я принял сан в благоприятное время, когда епископам Парижа был Гильом Шартье. Все свои силы он отдавал конфликту с королём, требуя большей свободы и автономности для церкви. Один из братьев епископа, Ален, был известным поэтом и дипломатом, а другой, Томас, служил секретарём Карла Седьмого. Мелочные козни в этой семье были не в почёте. Братья Шартье предпочитали подниматься над мышиной вознёй, а если и начинать битву, то с достойным оппонентом. Вот почему я чувствовал себя в относительной безопасности когда Шартье занимал кафедру. Я был слишком молод, нелюдим и лишён власти, чтобы представлять собой существенную добычу. Растоптать меня было слишком легко, и никто бы не выиграл от моей гибели. Епископ ко мне по-отечески благоволил. Его впечатлял сам факт, что я принял сан в возрасте девятнадцати лет. Это что-то значило. Не имея свободного времени заниматься наукой, он всё же поощрял более учёных представителей своей паствы. Когда ему хотелось отдохнуть от церковной политики, он с удовольствием обсуждал работы флорентийских поэтов. В его дворце находился полный сборник сочинений Данте. Мне даже выпала удача просмотреть иллюстрированное издание «Божественной комедии». Епископ не впустил меня в свои палаты, но одолжил мне сокровище своей библиотеки со словами «Вернёшь, когда прочитаешь.» Мы также говорили о печатной прессе, об этой новинке Гуттенберга, и о её дальнейшем влиянии на человечество. Я не мог прочитать мысли епископа, но мне хотелось верить, что он держал меня на расстоянии вытянутой руки чтобы оградить меня от излишней зависти моих сверстников. Он был бы не прочь проводить со мной больше времени, но его высокий сан не позволял ему фамильярничать с подчинённым. Я взлелеял эту лестную для себя мысль. Мы были близки по духу. Подобно мне, он парил в облаках. Как я узнал позже ему не чужды были здравый смысл и меркантильность.

Однажды я услышал, как Шартье разговаривал со своим первым викарием в ризнице. Видно, они составляли расписание служб и хотели утвердить список каноников.

— Поставьте этого красивого итальянца на видное место, — говорил епископ. — Используйте его как можно чаще, особенно, когда ожидаются состоятельные прихожане. Запихните его на кафедру.

— Но мне казалось, что юный Фролло не любит читать проповеди, — ответил викарий. — У него отменные риторические навыки, но он применяет их без удовольствия.

— Удовольствие? Вы смеётесь. Он здесь не для того, чтобы получать удовольствие, а чтобы служить общей цели. В нём идеально сочетаются суровость и томность, что так интригует женщин. Капля мистики, щепотка душевных терзаний — эта выигрышная формула зажигает фантазии приходских коров. Обратите внимание на то, как они тают, стоит Фролло попасть в их поле зрения. Вы знаете о ком я: о всяких Шатопер и Гонделорье, с которыми мужья давно не делят ложе. Наш юный алхимик тот самый запретный плод! Бледный печальный молодой священник — да, он заставит жён чиновников и офицеров поослабить шнурки кошельков. Да не смотрите на меня так! Нам нужны деньги, как никогда. Сейчас не время для чистоплюйства. Эксплуатируйте красоту Фролло, пока он не потерял вид. Не думаю, что он растолстеет с возрастом. Люди с его телосложением остаются худощавыми. А вот облысеть он вполне может. Тогда мы его запихаем в будку для исповедей. Эта участь от него не уйдёт. А пока он молод и хорош собой, надо этим пользоваться.

Меня чуть не вытошнило в кубок с освящённым вином. Прекрасно! Теперь у меня не оставалось сомнений по поводу моей значимости в приходе. Я знал настоящую причину благоволения епископа. Меня сделали лакомой приманкой для приходских матрон. Что же? И на этом спасибо.

Кстати, госпожа де Шатопер так и не пришла на исповедь. Зато она передала пожертвование через сына. Мальчишка подошёл ко мне с кислым видом и протянул мешок с монетами.

— Как твоя голова? — спросил я его. — Зажила?

— Голова зажила, — ответил он, — а спина пока нет.

— Что с твоей спиной?

С не по-детски враждебной ухмылкой, мальчишка задрал рубашку и показал длинные красные полосы вокруг торса. Значит, отец всё-таки выпорол его за трусость и неспособность за себя постоять. Не зря его мать так волновалась. Слова госпожи де Шатопер прозвучали в моей памяти: «Уверяю Вас, мой сын — не злой мальчик». Она будто оправдывалась за его излишнюю природную доброту сына, которая совершенно ни к чему будущему военному. Даже если Феб не был злым, отец явно задался целью сделать его таким.