Парикмахерия

Это — животные, но отношения к людям мало отличается. Древние японцы очень уважали своих родителей. До обожествления — культ предков и всё такое. Поэтому престарелых пап и мам отводили на священную гору Фудзияму. Где и оставляли их на съедение диким зверям.

Уже в самом начале 20 века семья аляскинских индейцев переходит на новое место, и глава вигвама оставляет своего отца умирать у костра. Старик радуется: «Хорошего сына вырастил — он мне ещё полешков оставил, дольше проживу». Прежде чем костёр погаснет, и старик замёрзнет.

Решение Акима об освобождении выглядело особенно изощрённым наказанием, поскольку «освобождению» подвергался не только сам Потаня, но и вся его семья. Ближайшее будущее «освобождённого» семейства с больным и слабым главой выглядело однозначно: серия несчастий в виде цепи эпизодов насилия, как психологического, так и физического. Проще — бить будут. И по делу, и просто так. Голод, побои, разного рода издевательства с оскорблениями. «Чтоб место своё знали». И разделение членов семейства путём продажи разным хозяевам. Вероятно, в разные страны. Наверняка — навсегда.

Как я уже говорил, для «Святой Руси» продажа собственного населения в рабство — одна из основных статей экспортных поступлений. А Потане предстояло быть пассивным участником первой, исполняемой своими же, русскими людьми на «Святой Руси», обычно — самой жестокой, части этого процесса. Беспомощно, по ранению своему, наблюдать как его жену и детей выставят на торг, как будут щупать у них ляжки и бицепсы, лазать пальцами в рот, проверяя целостность зубов… Перспективы… — тоскливые. Вот он пошёл и повесился.

Помешать ему было некому: сынишка забился куда-то в усадьбе, Светана…. Ну нужно же было помочь Чарджи собрать вещи! Особенно сейчас, когда к этой… к Марьяшке ему дорога закрыта. А там… а вдруг инал с собой возьмёт? Хоть бы кем…

Потаню спасло увечье — одной рукой он не смог крепко завязать узел на конце вожжей. И сорвался.

По счастью прибежала Любава, подняла крик. Самоубийство — дела скандальное. Хуже убийства — таким действием человек отрекается от бога, отказывается от главного дара — дара жизни. Самоубийц здесь и на кладбище не хоронят. Там освящённая земля, а вот таких — только за оградой, без отпевания. Соответственно — без упокоения души.

Для местных смерть — постоянный элемент жизни. И посмертие — тоже. Иметь в хозяйстве неупокоенного покойника, по здешним понятиям — очень не здорово. С одной стороны — Аким высказал, что думал. Проявил лучшие душевные качества: честность, искренность, открытость… И подарил холопу своему — свободу. «Это сладкое слово — свобода». С другой стороны — доведение до самоубийства…

Мда… Похоже, не мне одному в прошедшую ночь было муторно и тоскливо. Аким крушил своё семейство, Потаня сводил счёты с жизнью, меня депресняк наизнанку выворачивал… Может, дело не в моей подростковости? Чего-то там с погодой приключилось? Или, как моя бабушка говаривала:

– Ах! Эти бесконечные протуберанцы на Солнце! Ну совершенно не дают спать!

На этот раз, вызванная приступом солнечной активности магнитная буря, целенаправленно утюжила Рябиновку и её окрестности. Потому что, когда ещё затемно, не выспавшийся и злой Аким явился на поварню, то ему на глаза попался чего-то жующий Хохрякович. И понеслось «продолжение банкета»:

– А! Твою…! Холоп Ванькин! Обжираешься тут! Разорить меня хотите! А ну пшёл отседова!

Он бы затоптал юношу ногами. Поскольку не о каком отпоре и речи не было. Но тут на крыльцо поварни вышла Домна. И — сказала. Охрим краснел и напрочь отказывался повторить:

– Я, эта… далеко был… ну совсем на другом краю усадьбы… почти… не слыхал… и темно было… Она ему утиральник подала… да… и сказала так… ну, в два слова… а он и сел… ну там, на землю… устал, может… вот… а она своего-то за шиворот и в дверь… да… там только лавки попадали… а владетель посидел, значит… ну, возле крыльца… и тоже пошёл… к себе… досыпать наверно…

Вот так и сформировалась эта группа пеших туристов. Маршрут — «по родному краю». Последним к ним присоединился Хотен. Которому многочисленные «доброжелатели» внятно объяснили перспективы его ближайшего будущего. С учётом длины безостановочно и бездумно молотящего языка.

– Понятно. А ты, Охрим? Тоже ко мне?

– Нет. Ну… Не, я перед тобой должник и ежели чего — завсегда. Я ж обещался. Но… Меня Яков послал. Ну, у этих же… барахла много. Потаня не ходит. Вот коней дали с усадьбы. Теперь назад отвести надо. Поеду я. А?

– Поедешь. Яков передать мне чего-нибудь велел?

– Ну. Сказал, чтоб ты не уходил далеко — не дозовёшься. А я не пойму — чего тебе уходить-то? Пердуновка же твоя и вообще…

«И вообще…». Эх, Охрим, командир у тебя — светлая голова. Владетель, явно, был рядом. Злой, не остывший, непримиримый. Впрямую — не сказать. Вот и здесь: речь не о верстах — о расстоянии душевном. «Не забывай, не теряй из виду, не выбрасывай из сердца». И форма глагола… То ли это мне — «не дозовёшься», то ли — меня…