Париж

Был тихий воскресный день. Деревья на улице стояли голые. Слева, в конце плавно взбирающейся на холм улицы, стояла Триумфальная арка, заполняя собой пустоту серого ноябрьского неба. Вдоль авеню тянулись два ряда длинных невысоких зданий, словно переглядываясь со своими двойниками напротив. По пустынной проезжей части изредка с грохотом прокатывались кареты. Пешеходов на тротуарах почти не было.

– Вот она, мадам. – Тома взмахнул рукой, указывая налево. – Вот башня.

Будь день солнечным, то лучи клонящегося к закату солнца облили бы конструкцию мягким светом, превращая в мощный готический шпиль, окутанный романтическими тайнами. Но солнца не было. Сооружение над крышами казалось мрачным скоплением балок, которые злыми железными пиками впивались в небо.

– О боже! – в ужасе вскричала старая дама. – Но это же кошмар! Это ужас! Она даже хуже, чем я себе представляла! – Она стукнула ладонью по плетеному сиденью. – О нет!

– Когда башню достроят… – начал Тома, но старая дама не слушала.

– Какой кошмар! – в ярости вопила мадам Говри. Она стала выбираться из шали и одеяла, как будто захотела подняться и броситься на оскорбляющую ее чувства башню, сломать ее голыми руками. – Их нужно остановить! – кричала она. – Немедленно остановить! Ах!

В конце концов она запуталась в своих покрывалах и откинулась на спинку кресла без сил. Тома перепугался и беспомощно смотрел на брата. Тот пожал плечами:

– Она выбрала неудачный день для осмотра башни.

После этого приступа гнева мадам Говри тяжело дышала, но потом, вероятно, впала в бессильное отчаяние от увиденного. Она молча лежала в кресле и дрожала. Тома постарался поровнее натянуть одеяло.

– Простите, мадам, – сказал он. – Вы хотите вернуться?

Но мадам Говри отказывалась отвечать ему. Он снова посмотрел на Люка в ожидании помощи, и брат склонился над креслом-коляской.

– Известно ли вам, мадам… – заговорил он, но внезапно замолчал и присмотрелся к старой даме.

– Что? – спросил Тома.

– Она умерла, – сказал Люк.

Строительство башни продолжалось без происшествий почти весь декабрь, вплоть до двадцатого числа. В этот день один из верхолазов заявил, что при расчете ему недоплатили за час работы. Ситуация быстро обострилась, казалось, вот-вот начнется новая забастовка. На этот раз Эйфель пообещал щедрые премиальные – по сто франков каждому, кто останется на строительстве до самого окончания. Но тот, кто не вернется немедленно к работе, будет тут же уволен. Какие бы меры ни принял Жан Компаньон, они явно подействовали, и Эрик быстро уступил. Несколько упорствующих бунтарей были уволены, и им тут же нашли замену. С приближением Рождества башня продолжала расти.

Но Эйфель пообещал еще кое-что, чем поразил Тома до глубины души.

– Я укажу имена всех, кто проработал на строительстве от начала и до конца, на памятной табличке, помещу ее на башне, и весь мир узнает об этих людях.

– Только подумайте, – говорил Тома семье, – я стану бессмертным.

Мать сказала только, что она рада за него, зато отца это известие тронуло до глубины души.

– Ах, какое событие! Наша фамилия впервые будет увековечена в письменном виде.

У Тома сложилось впечатление, что даже его свадьбе с Бертой Мишель отец не обрадовался бы так сильно.

Если Новый год во Франции сводился к взаимным поздравлениям, то христианские праздники отмечались с соблюдением всех обычаев. В начале декабря почитали святого Николая, через месяц, в начале января, вспоминали Крещение. Что же до Рождества, то оно проходило спокойнее, чем в других краях, но это только украшало его.

Месье Ней не скупился, когда дело касалось Рождества. В сочельник, перед всенощной в своей церкви, местный священник пришел к постояльцам Нея и провел службу в холле у парадной двери. А праздничную трапезу в честь рождения Христа, которая обычно проводится после всенощной, старикам устроили в обед.

На Монмартре семья Гаскон планировала отметить праздник с соседями в ресторане «Мулен де ла Галетт» в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря. Когда Эдит сообщила Тома, что его приглашают на праздничный обед в Рождество, он согласился не колеблясь.

Целую неделю после смерти мадам Говри Тома боялся, что юрист каким-то образом станет винить его в произошедшей трагедии. Но поскольку они с Люком вывезли старую даму на прогулку по просьбе самого Нея, оснований для его опасений не было. Ней, несомненно, расстроился, потеряв свою самую ценную клиентку, чье аристократическое имя привлекало в дом новых постояльцев, однако внакладе не остался.

Вскоре после смерти мадам Говри выяснилось, что, помимо тех денег, которые она заплатила месье Нею по прибытии, она также завещала немалую сумму его дочери.

– Она всегда любила мадемуазель Ортанс, – объясняла тетя Аделина.

То, что оставалось от состояния мадам Говри, переходило бедной родственнице, которая и думать не думала, что может получить хоть что-то.

– Мадам Говри – сама доброта, – провозгласил месье Ней. – Она подумала обо всех.