Париж: анатомия великого города

Группа молодых людей радикально издевалась над устоями общества Луи-Филиппа: поэты разгуливали голыми по городу, выставляли на улицу манекен, обернув его в саван, выдавали за труп, вырытый на кладбище. По требованию полиции им пришлось покинуть свою штаб-квартиру на бульваре Рошешуар. Стражей порядка вызвали обозленные соседи, чуть не линчевавшие молодых людей после того, как услышали крики «Vive Charles Dix!» («Да здравствует Карл Десятый!»). В действительности же поэты пели «Vive Bouchardy!» — славословили писателя, своего соратника. Кружок переехал, что примечательно, на улицу де Энфер (буквально «Адская»), где был устроен инаугурационный пир, на котором сливки подавали в черепах, а большинство гостей напились пунша до бессознательного состояния.

На вечеринке в кабаре «Пти-Мулен-Вер», среди танцев вокруг чаши с горящим пуншем и чтения стихов в честь Гюго, группа молодых поэтов взяла имя «Bousingos». Вскоре об эксцентричном кружке заговорила пресса: прогулки по кладбищам, визиты в анатомические театры и прочие фиглярства частенько попадали в газеты вроде «Le Figaro». Хулиганы-гуманитарии писали песни, например во славу курения: «Давайте курить, курить! Подобно сигаретам, все проходит в этой бессмысленной жизни», превозносили пороки, оргии, наркотики, суицид и человекоубийство.

Но в их дурачествах присутствовал и серьезный, даже политический аспект. «Bousingos» презирали «тупость» и «коровью» сущность общества Луи-Филиппа. Они были детьми «трех славных дней» революции 1830 года, разочаровавшимися в ее последствиями. Сам Борель (любивший называть себя вервольфом) сравнил восставший Париж с «кратером», в котором «новый лунный свет» выявил гнусную сущность морально разложившихся служителей церкви. Его личный протест был прямой реакцией на неспособность общества взять ответственность за революцию.

Подобное разочарование было присуще практически всем интеллектуалам той эпохи. Одной из причин краха режима Луи-Филиппа стала его неспособность распознать и тем паче отразить марш новых идей XIX столетия. Воспоминания о «grande Révolution» были еще свежи в памяти так называемых опасных классов. Но к концу 1830-х годов они сменились угасающей и безнадежной тоской по свободе, которую так часто обещали многочисленные сменявшие друг друга правители. В то время как кабинет Луи-Филиппа удерживал власть с помощью пушек и низких налогов, поговаривали, что среди радикально настроенных молодых интеллектуалов, одинаково интересовавшихся литературой, философией и политикой, продолжала жить незамутненная революционная традиция.

Сами молодые философы утверждали, что они — единственная сила, хранящая идеи революции. Рабочий класс им и не поверил, однако обновленный дух свободы витал в салонах и умах интеллигенции не только Франции, но и всей Европы.

В 1822 году термин «романтизм» впервые вошел во французский язык, хотя слово «romantique» давно использовалось как существительное и прилагательное. Если не вдаваться в детали, то термин этот описывал направление европейской мысли XVIII столетия. Центральной идеей французского романтизма, вдохновленного трудами Руссо, творчеством мадам де Сталь и вспышками революции, стало убеждение, что классических стандартов красоты недостаточно для полноценного выражения правды жизни в сфере идей и искусства. Теоретики романтизма, а к 1830-м годам в их рядах состояли поэты Альфонс де Ламартин, Альфред де Виньи и Виктор Гюго, призывали к «свободе в искусстве» — «liberté dans l’art» — и утверждали, что для его отображения в слове и на холсте необходима свобода творчества. Такие группы, как «Bousingos», считались экстремистскими ответвлениями основного течения, их даже хвалили за так называемый неистовый романтизм.

В Париже новые настроения вылились в «битву за “Эр-нани”» в феврале 1830 года. Это было культурное столкновение: традиционалисты и молодые романтики сцепились в «Комеди Франсез» из-за пьесы «Эрнани», автором которой был молодой, но уже успевший приобрести известность Виктор Гюго. Сама пьеса была довольно посредственной, а дискуссия возникла из-за ее героев, одним из которых был слабый, нерешительный король. Самым важным и спорным, даже на политическом уровне, моментом стал развязный и откровенный язык пьесы, а вместе с тем и форма повествования (традиционалисты скрипели зубами, когда слушали реплики короля, которые изобиловали выражениями далеко не поэтическими, а вполне будничными). На обе сессии дебатов о пьесе «романтики» выставляли от себя известных задир и заядлых спорщиков Петрюса Бореля и будущего поэта Теофиля Готье, они перекрикивали традиционалистов и не чурались раздать пару-тройку тумаков во имя «свободы искусства».