Рядовым парижанам было либо все равно, либо они вообще не слыхивали о подобных спорах. Но «битва» — по сути, конфликт поколений — стала поворотным моментом в судьбе Луи-Филиппа. Инцидент показал, что насаждаемые королем ценности неприемлемы ни для нынешнего, ни для будущего поколения мыслителей и властителей умов. Поэт Альфонс де Ламартин, ставший в конце концов более уважаемым и политически влиятельным деятелем, нежели Борель, на вопрос, будет ли он поддерживать правительство Карла X, ответил: «Когда лев ощутил вкус крови, отступится ли он от жертвы?» Довольно эмоциональный ответ для поэта, который слыл известным гуманистом и скромником среди литераторов. Ламартин не меньше «Bousingos» и прочих был разочарован пропастью между мифом и реальностью революции.
Глава двадцать девятая
Зеркало Бальзака
Никто не мог повернуть революцию вспять и вернуть прошлое. В последующие семьдесят лет возродившийся в 1830 году миф о революционном Париже полностью завладеет воображением парижан, станет определять все их решения и в конце концов приведет к кровавым революционным дням 1848 и 1871 годов.
До 1830 года казалось, что жизнь вернулась в мирное русло: парижане наслаждались продолжительным периодом мира и спокойствия, даже прощали слабость правителей и деспотизм режимов. Те изменения, что произошли при Июльской монархии, были на руку Луи-Филиппу, стремившемуся создать нацию не славных воинов, а лавочников. Первый «grand magasin» — предшественник супермаркетов — появился в Париже в 1824 году. Это был «La Belle Jardinière» («Прелестная садовница») на набережной Флер на острове Ситэ; здесь впервые были представлены фиксированные цены на товары и оплата в кассе. В 1828 году в Париже появился общественный транспорт — предприниматель Станислас Бодри открыл «Омнибусную компанию», объединявшую 100 экипажей, перевозивших от 18 до 25 человек каждый. В разгар правления Луи-Филиппа омнибусы перевозили уже более 2 500 000 человек во все уголки столицы. В 1836-м появились две ежедневные газеты — «La Presse» и «Le Siècle», выходившие для буржуазии и достигшие высоких тиражей благодаря новой услуге подписки и богатым рекламодателям. В 1847 году власти учредили новую систему нумерации зданий (синие таблички с номерами домов, кстати, появились именно тогда). Париж стремительно преображался в образец удобства современной жизни.
Несмотря на все усовершенствования быта горожан, правительство Луи-Филиппа никогда не пользовалось поддержкой широких масс населения. Нелюбовь к режиму открыла пространство для действий роялистов, бонапартистов и новых левых революционеров, все они не признавали идеалы государства, основанного на комфорте и благосостоянии среднего класса. Неудивительно, что именно в это время, особенно тяжелое для бедноты, пострадавшей от экономического кризиса 1846–1847 годов, Карл Маркс и Фридрих Энгельс титуловали Париж столицей всех грядущих революций, призванных бороться за социальную справедливость. Всякий, кто в 1840-х годах прошел бы Париж с запада на восток, с трепетом пересек бы невидимую границу по улицам Сен-Дени или Сен-Мартен и, без сомнения, нашел бы подтверждение идеи Маркса, считавшего, что история — это беспощадный поединок между социальными классами. В Париже проживали два типа населения — бедное и богатое: они говорили на разных языках, дышали разным воздухом, ели разную пищу и одевались по отличной друг от друга моде.
И тут, на фоне растущего недовольства властями, Франция решила ввязаться в авантюру, которая затянется на столетие и приведет в конце концов к катастрофе. Под «авантюрой» имеется в виду захват французами Алжира — огромной богатой территории по ту сторону Средиземного моря. Сокровища, как утверждали досужие болтуны, сами идут в руки благодаря превосходству французской армии над дикарями.
Вообще-то французы давно стремились заполучить Алжир, который считали слабейшей частью Оттоманской империи. Захватнический азарт отчасти подогревали успешные наполеоновские походы в Египет 1798 года, породившие парижскую моду на все восточное: модники гонялись за всем — от ковров, циновок и мебели до ювелирных украшений и гашиша. Формальным оправданием агрессии послужило оскорбление консула Деваля. В 1827 году его нанес алжирский дей Эль-Джезаира (то есть правитель города Алжир), шлепнувший консула мухобойкой в ответ на требование выплаты огромных процентов по займу, выданному народу Алжира.