Париж: анатомия великого города

Бурный рост населения в XVII и XVIII веках означал, что, при всей неприязни короля к своим подданным, он не мог забыть об их существовании. Мешала насущная необходимость: требовалось понять, как много парижан не платит налоги, какие потенциально опасные течения, подобные Фронде, существуют в городе, где лежат границы столицы, которые следует оборонять от врага.

Кроме прочего, государственные начинания, связанные с расширением города, со стороны монархии, чиновников и различных дельцов сделали столичную суету оживленной (и бестолковой), как никогда ранее. Свечи заменили масляными лампами, улицы пронумеровали, полиция и шпики строго следили за повседневной городской жизнью даже в самых древних quartiers, город превратился в перекресток, через который потоком шел транспорт и на котором шла бойкая торговля всеми мыслимыми и немыслимыми товарами. Экономический рост привел в город иммигрантов из провинций. Выходцы из глубинки даже физически отличались от урожденных парижан: были худы, смуглы, часто изувечены жизнью, полной тяжелого труда, и одеты в обноски. Парижане обладали бледной кожей, частенько полной фигурой — горожане избегали солнца, и без того редкого гостя темных улиц, в борделях и тавернах. Бронзовых от загара провинциалов считали примитивными глупцами, наивно верующими в справедливость суда. Кроме того, их побаивались. В отличие от экзотических гостей, прибывших с Востока и из Нового Света, эти люди все-таки были французами и потому попадали в определенную нишу жесткой классовой городской иерархии.

Новоприбывших встречал Париж сложных иерархий, не видимых невооруженному глазу. Провинциалов оглушало богатство выбора, изобилие товаров, шум и энергия рынков и таверн. Пышная архитектура занимала в жизни бедняков весьма незначительное место — например, новые здания ла Монне, Пантеон, Эколь де Друа, театры. Однако подобные новинки городского ландшафта предопределили кардинальные «смещения» нового столетия в социальных классах.

Писатель Луи Себастьян Мерсье в 1782 году назвал новый Париж, космополитический и даже экзотический, «храмом гармонии». К радости автора, город стал местом слияния разных исторических эпох.

Любознательный человек, чтобы встретить в Париже жителей других стран, и не подумает выходить за стены города: глядя на наводнившую великую столицу публику, можно изучить все человечество. Здесь встретишь азиатов, весь день просиживающих на цехиновых подушках, лопарей, прозябающих в узких домишках, японцев, режущих животы друг другу при малейшем разногласии, эскимосов, не знающих в каком столетии они живут, негров, которые вовсе не так черны, и вооруженных мечами квакеров. Тут увидишь всевозможные традиции, привычки и характеры самых отдаленных уголков мира: алхимика, поклоняющегося огню, странствующего араба, бродящего по бастионам города, готтентота и индуса, тихо сидящих в лавках, кафе и на улицах. Здесь увидишь доброго перса, подающего нищим, и каннибала, который выбивает деньги из должников. Брахманы и факиры встречаются тут так же часто, как гренландцы, не имеющие ни храмов, ни алтарей. Древний и сладострастный Вавилон ежевечерне возрождается в храме, посвященном гармонии.

Географическая точность Мерсье не волновала. Он начинал как драматург, так что его городские картины выстроены как сценическая постановка, движения героев пьесы. Он жарко веровал во многие реформы и писал для того, чтобы выдвинуть на авансцену образы простых горожан, показать контраст роскоши и нищеты.

Для Мерсье главным было то, что Париж становится подмостками, где вели свою игру и парижане, и все вновь прибывшие; эскимосы и японцы лишь добавляли колорита театру улиц. Его завораживало необычное соседство, какое бросится в глаза всякому, кто решит прогуляться по столице: вооруженный, но вполне миролюбивый квакер — и рядом бледные немощные негры (скорее всего, альбиносы). Больше всего, однако, в бывшей столице христианского мира, ставшей сегодня градом Просвещения и Разума, Мерсье интересовали выходцы со Среднего Востока и из Северной Африки.