Париж никогда тебя не оставит

Уж конечно, декрет никак не относится к французским евреям, настаивают они, только к приезжим. Уж конечно, это не относится ко мне, ветерану-орденоносцу последней войны; к главе важной корпорации; к хозяйке салона, за приглашение к которой половина немецких генералов отдала бы зуб; ко мне, ведь я же неверующий. Но официальное объявление предельно ясно, пускай даже люди отказываются в это верить, упорно продолжая настаивать, что того, что происходит, не происходит. Все евреи старше шести лет обязаны носить шестиконечную желтую звезду размером с ладонь взрослого, с черной каймой, и звезда эта должна быть пришита – не приколота, а крепко пришита к одежде на левой стороне груди и должна быть постоянно на виду. На звезде должна быть надпись «JUIF» печатными черными буквами. Это-то слово и вызывает к жизни очередные вопросы вместе с надеждами на исключительность. Для французских евреев слово JUIF[36] ассоциируется исключительно с иммигрантами, с приезжими из других стран, в особенности из Восточной Европы. Французские граждане иудейского вероисповедания, тем более те, чьи семьи живут здесь поколениями, называют себя – если вообще упоминают о своей религиозной принадлежности – Israélites. Немцам все эти тонкости безразличны. Еврей есть еврей и, будучи евреем, должен быть загнан в психологическое гетто унижения и стыда, из которого так же трудно спастись, как и из вполне реальных лагерей с их колючей проволокой, надзирателями и собаками. Больше у евреев не будет возможности скрываться под личиной добропорядочных французов – мужчин, женщин и даже детей. Они должны быть помечены. Это для общественного блага.

Сначала кажется, что план не сработает. Кое-кто из французов тоже начинает носить звезды – либо без всяких надписей, либо со вписанными в них словами вроде «ГОЙ» или «СВИНГ»[37]. Протест этот не особенно серьезен, но суровое наказание следует незамедлительно. И чем больше неевреев хватают и сажают в тюрьму, тем реже идут на риск остальные. До сих пор евреи умудрялись пробираться незамеченными в вагоны метро первого класса, куда доступ им был запрещен, – вопреки уверениям нацистов, что еврея легко распознать по длинному крючковатому носу, отвислым губам и прочим столь же надежным признакам. Когда женщина, лишенная всех этих характерных особенностей, но со звездой на груди заходит в запретный для нее вагон, то взбешенный немецкий офицер дергает стоп-кран и велит ей убираться вон. Все остальные пассажиры выходят следом, оставив офицера в гордом арийском одиночестве. Другие христиане выражают свою поддержку кивком, улыбкой или на словах, когда проходят мимо по улице. И некоторые из евреев, отказываясь подчиняться унижениям, ходят по бульварам с гордо поднятой головой, с вызовом, написанным на лице, – вызовом в адрес тех, кому захочется осудить их или пожалеть. А кое-кто даже посиживает в кафе рядом с немцами. И Симон – из их числа. Сначала она отказывается носить нашивку, а потом начинает носить ее напоказ, как носят оружие.

Но есть и другие, и с течением времени, когда проходит новизна, они становятся всё откровеннее и нетерпимее. Люди пялятся на клочок ядовито-желтой ткани и шепчутся между собой, что, мол, надо же, никогда бы в голову не пришло, эти-то казались такими интеллигентными, такими утонченными, настоящими французами. Уличные хулиганы – а иногда и те, кто вовсе не считает себя хулиганами, – бьют, толкают, пинают стариков, мальчишек, даже женщин с нашитой на одежду звездой. В кафе благонадежные граждане захватывают столики на воздухе, загоняя евреев сидеть внутри, в духоте. У людей, которые назывались друзьями, теперь вдруг совершенно нет на вас времени. И, наверное, самая большая жестокость – дети начинают издеваться над своими одноклассниками: их дразнят, бьют, в них швыряют камнями или просто игнорируют.

А потом выходят новые указы. Теперь евреям запрещено посещать рестораны, кафе, кинотеатры и просто театры, концерты, мюзик-холлы, плавательные бассейны, пляжи, музеи, библиотеки, исторические монументы, спортивные мероприятия, скачки, парки и даже телефонные будки. Домашние телефоны у них уже конфисковали. Облавы становятся все более частыми, все более жестокими. И все же по-прежнему мало кто верит. Французы говорят один другому, что берут только коммунистов, или иностранцев, или преступников, невзирая на тот факт, что повсюду вокруг них исчезают доктора, юристы, писатели и респектабельные деловые люди.