Париж никогда тебя не оставит

И Шарлотт сдается. Потом она будет говорить себе, что ее уступчивость не имела ничего общего с тем фактом, что это была суббота, а тот немецкий офицер частенько заглядывал в лавку по субботам. Ей не хочется его видеть. Ей и раньше не хотелось, но ее неприязнь к нему только возросла после того дня, когда он заявил, будто ему не хватает полномочий. Она слишком на него зла – или просто запуталась? Ну как человек, который читает философов, и историков, и художественную литературу, и приносит ребенку апельсин – как такой человек может позволить, чтобы несчастного старика уволокли вот так, без причин?

Шарлотт берет карточки и авоську и выходит на улицу. Идти на высоких платформах неудобно. Уж если носить деревянные подметки, она бы выбрала плоскую подошву. Эти же – просто абсурд, вроде тех высоких тюрбанов, которые парижанки начали носить, чтобы спрятать немытые, неухоженные волосы. В городе становится все больше этих жалких серых мышек, лишенных чувства стиля немок в этой их неказистой форме; они служат медсестрами, секретаршами, машинистками, телефонистками и телеграфистками и ходят повсюду только по две или по три, будто монашки. Их присутствие лишь прибавляет парижанкам решимости держаться хотя бы за видимость шика. Но Шарлотт не видит никакого шика в этих громоздких головных уборах, пускай у нее самой на голове теперь благодаря Симон и ее манере обращения с ножницами неровная, вечно растрепанная копна. Прическа только подчеркивает, как сильно осунулось ее лицо, а рот выглядит слишком широким и каким-то уязвимым. Дождь на улице мигом чернит плечи ее серого пальто, а платок на голове промокает насквозь, но она все еще старается идти, как француженка, а не волочить ноги, как немки в этих их тяжелых «оксфордах».

Даже не дойдя до места, Шарлотт видит, что очередь змеится по улице и загибается за угол. Люди огрызаются на нее, когда она пробирается вперед. На ходу она машет своей особой карточкой. У кого-то делается виноватый вид, кто-то даже желает ей всего хорошего. Ребенок – это повод для радости в эти нерадостные времена. А другие кричат ей вслед, что она мошенница, лгунья, даже collabo.

Она подходит к двери, и ее пропускают в магазин. Женщина, чье место она занимает, зло бормочет что-то себе под нос. Шарлотт ее игнорирует. Нет, она даже ее не слышит. Крики Виви звенят у нее в ушах, заглушая все ядовитые замечания.

Она действует быстро, полная решимости раздобыть все, что можно, пока можно. Ей удается взять килограмм масла и немного черного хлеба. Мяса нет, даже кроличьего. Если бы только у нее были за городом друзья или родственники, можно было бы сесть на поезд – или даже на велосипед – и поехать к ним за едой. Пару недель назад мать Симон послала им колбасы. К тому времени, как колбаса до них добралась, она была лилового цвета. Они пытались промариновать колбасу в уксусе, но вынуждены были сдаться. Шарлотт поворачивается к мешку с фасолью. Фасоль не входит в паек, ее можно брать сколько угодно, но мешок уже почти пуст. Какая-то женщина толкает Шарлотт, и фасоль разлетается по полу. Шарлотт опускается на колени и начинает сгребать фасолины. Ей сразу становится ясно, что в крупе полно жучков.

Она предъявляет карточку, расплачивается и уходит. На все у нее ушло больше часа. Без ее особой карточки пришлось бы потратить гораздо больше времени. Без ее особой карточки и платить-то было бы попросту не за что. Скудные пайки уже практически закончились.

Когда она пробирается вдоль вереницы людей обратно с покупками в авоське, то не поднимает глаз от булыжника мостовой. Она просто не может встречаться взглядом с теми, кто все еще ждет – под изодранными, сломанными зонтиками или сдавшись на милость дождя: еще одна невзгода в череде злосчастий. В их глазах слишком много ненависти. Даже те, кто шептал ей что-то хорошее о ребенке, уступая дорогу, теперь не могут скрыть зависти. Почему она может есть, почему даже ее ребенок может есть, когда у них в животе так пусто?

Шарлотт слышит вопли, когда сворачивает за угол на рю Туйе. Она говорит себе, что это все ее воображение, но знает, что воображение тут ни при чем. Это Виви. Она бежит, деревянные платформы стучат по мостовой, чуть не сбивает с ног пару прохожих, которые спешат куда-то по своим делам. Даже в хорошую погоду люди теперь не гуляют по улицам ради удовольствия. Фланёры вымерли. Какая-то женщина говорит ей остановиться. Les boches, предупреждает она. И действительно, уже почти у самого книжного ее останавливает пара солдат. Они преграждают ей дорогу и требуют предъявить документы.