Париж никогда тебя не оставит

Ход войны меняется, немцы явно начинают терпеть поражение в России и в Северной Африке; они ожесточаются и становятся какими-то еще более напыщенными. Французы, со своей стороны, начинают сильнее бояться – и одновременно проявлять непокорство. Париж превращается в пороховую бочку. Самый пустяковый случай способен перерасти в конфронтацию, а конфронтация – в лютое кровопролитие. За каждого убитого Сопротивлением немца идут под расстрел двадцать выбранных случайным образом заложников. Чтобы неповадно было. Публичных экзекуций больше не устраивают, как это было в начале Оккупации, когда девять бойцов Сопротивления были гильотинированы во дворе тюрьмы Ла Санте, но плакаты с анонсами казней уже стали кошмарной обыденностью, точно реклама спектаклей, концертов и выставок. Все чаще слышится пение «Марсельезы», запрещенной обоими режимами – и немецким, и Виши, – в особенности из грузовиков, увозящих обреченных узников на расправу. И запрещенное словечко «бош» произносится все более громким шепотом. Повсюду носятся слухи. Жандармы хватают трехлетнюю девочку – возраста Виви, думает Шарлотт, когда слышит эту историю, – забирают ее из нееврейской семьи, которая приняла ее, когда родителей девочки арестовали, и бросают в лагерь Питивье, откуда ее депортируют на восток совершенно одну, если, конечно можно назвать одиночеством общество еще 999 человеческих существ, втиснутых в вагоны для скота. Женщина из Двенадцатого округа выкидывает в окно двоих своих детей, чтобы спасти их от более медленной и мучительной смерти. В некоторых пересказах округ упоминается другой, а число детей возрастает до трех или четырех. Может, это преувеличение, а может, все больше матерей прибегают к этой крайней, немыслимой мере. Облавы делаются все масштабнее. Немцы и жандармы оцепляют целые кварталы, перекрывают выходы из метро и загоняют жителей, точно животных, в сети. Иногда французы-неевреи пытаются помочь. Полицейский предупреждает своих знакомых-евреев не выходить в определенный день на улицу: их могут арестовать. А консьержка предупреждает жильцов-евреев, что дома оставаться не стоит: в здании будет облава. Так как же им поступить? Где больше шансов? Женщина, чья квартира в доме, который выходит в тот же внутренний дворик, что и книжный магазин, как говорят, берет к себе еврейских детишек, чьих родителей отправили на восток. Шарлотт не знает, правда это или нет, и узнать не пытается. Такие нынче времена: чем меньше ты знаешь, тем лучше. Но однажды, стоя во дворе, она поднимает глаза на окна той квартиры и видит три пары глаз, над самым подоконником, – широко распахнутые, внимательные и, как ей кажется, полные ужаса. Занавеска мгновенно задергивается.

Французы – и мужчины, и женщины – сопротивляются. Взрываются гранаты: в экспроприированном немцами отеле неподалеку от станции метро Гавр-Комартен, в ресторане, зарезервированном для офицеров вермахта, под ногами у военного патруля, пересекающего рю де Курсель, в машине, которая везет офицеров кригсмарине[45]. Один за другим сходят с рельсов поезда, направляющиеся с вокзала Гар де л’Эст в Германию, а потом бог знает куда. Убит генерал, отвечающий за отправку французов возрастом от восемнадцати до двадцати двух лет в рейх, на принудительные работы. Еще один взрыв раздается гораздо ближе к Шарлотт: экземпляр Das Kapital Карла Маркса с вырезанными страницами, набитый взрывчаткой, оставлен кем-то на столе в коллаборационистском книжном на Рив-Гош. Уничтожение книг – тактика, которой пользуется уже не только одна сторона.

Как ни взрывоопасен теперь город, немецкий офицер продолжает навещать книжную лавку и приносить продукты. Перемены на фронте, кажется, нисколько его не смущают, но, возможно, перемены эти и не настолько драматичны, как хочется думать французам. Виви, которая привыкла к его присутствию, дергает его за штанину, когда он стоит, перелистывая книги. Сначала Шарлотт пытается это прекратить, но он говорит, что ему нравится внимание Виви. «Она напоминает мне сестру, когда та была маленькой». Шарлотт это замечание игнорирует. Может, у него вообще нет никакой сестры, пускай он и цитирует «Винни-Пуха». Однажды, ближе к вечеру, он берет книгу с полки и несет к старому кожаному креслу. Она все еще думает о кресле как о «профессорском», но запретить ему сидеть в нем не может. И даже не уверена, что хочет, учитывая, что именно здесь он сидел, когда кормил Виви молоком из бутылочки. Может, какая-то часть Виви это помнит, потому что она забирается к нему на колени и тихонько сворачивается клубочком, положив голову на жесткое сукно его ненавистной формы. Возможно ли, что такой маленький ребенок способен скучать по отцу, которого никогда не знал?

* * *