Париж никогда тебя не оставит

Он повернулся посмотреть на нее в этом тусклом, призрачном свете.

– И почему у меня такое чувство, что тут каким-то боком замешана Ханна?

– Да не то чтобы замешана. В любом случае, я просто болтала насчет чутья Виви. В ответ на твой вопрос, как она. Забудь, что я это сказала.

– Но ты это сказала.

– Ну, это не совсем то чутье, о котором ты говорил. Она рассуждала о предубеждениях в целом. Против евреев. Против негров. Да хотя бы против эскимосов.

– Давай-ка забудем про эскимосов. Против евреев и негров? Не отвечай. Позволь мне догадаться. Ханна опять вытащила на свет божий ту идиотскую историю насчет медали Почета?

– Мне кажется, она говорила гипотетически.

– Черта с два это было гипотетически. – Хорас отвернулся, посмотрел в окно. Машина медленно ехала по улице. Дворники на лобовом стекле продолжали ходить туда-сюда. Он снова повернулся к ней: – У Ханны богатая фантазия. Уж если ей приходится быть замужем за калекой, пускай он будет обязан увечьем собственному героизму. Я открою тебе один секрет, Чарли. На войне были ранены миллионы мужчин. И почти полмиллиона из них уже умерли. Так что давай не будем устраивать мелодраму вокруг одного-единственного ранения – с неприятными, конечно, последствиями, но никак не смертельного. Другими словами, медалей я не заслужил. Я не был героем. Просто оказался в неправильном месте в неправильное время.

Она не знала, что на это ответить, но отвечать было уже и не нужно. Он снова отвернулся и смотрел в окно, пока машина не затормозила перед домом. После этого он еле раскрыл рот, чтобы попрощаться, пока шофер доставал из багажника и подвозил к дверце его кресло-коляску, переметнул себя на сиденье и укатил.

Двенадцать

Она клянется себе, что больше никогда этого не допустит. Да и как такое могло бы случиться снова? Она его ненавидит. Почти так же сильно, как ненавидит себя.

Кроме того, она в ужасе от возможных последствий. Что, если она беременна «маленьким фрицем», как называют этих детей стыда? Ей вспоминаются истории об абортах, о которых перешептывались, всегда за закрытыми дверями, еще до войны. Грязные притоны на каких-то задворках. Мужчины и женщины с холодными глазами, сомнительным умением и жадностью особого рода. С приходом режима Виши и началом Оккупации наказание стало еще строже. Дело может дойти до гильотины. Но потом она вдруг осознает, что по крайней мере об этом ей беспокоиться не нужно. У нее уже давно не было месячных. У нее больше нет овуляций. Недоедание ее спасло. Даже те продукты, которые он приносит и боґльшую часть которых она отдает Виви, не способны снова сделать ее женщиной.

И вот то, что она клялась не повторять, повторяется снова. И снова. К еде это не имеет никакого отношения, хотя с продуктами в городе становится все хуже. Это голод совсем иного рода.

Странная они пара – либо спаяны порывом страсти, либо кружат друг вокруг друга, исполненные подозрений. Он – завоеватель и может поступать с ней так, как ему заблагорассудится. Знание его тайны делает ее не менее опасной для него. Иногда ей кажется, что этот взаимный страх их сближает; иногда – что рано или поздно он их разлучит.

А потом происходит нечто странное. Между ними вкрадывается нежность. Отчасти это из-за Виви. Его привязанность к ней неоспорима. Но дело не только в Виви. В эти безнадежные времена холодный, лежащий во тьме Париж терзает голод – быть может, гораздо более сильный, чем голод тела. Они оба изголодались по человеческой близости. Когда они лежат, прижавшись друг к другу, на узком диванчике в комнатке позади магазина, когда расстаются в предрассветной полутьме, он больше уже не враг, не офицер вермахта и не еврей, скрывающийся из малодушия. Он просто Джулиан. В других обстоятельствах они могли бы стать совсем другой парой. Но она его не любит.

Они рассказывают друг другу свои жизни, будто ставшие общими воспоминания – это самородок янтаря, в котором сохраняется в неприкосновенности то простое, то счастливое время. Или, скорее, это он рассказывает ей свою историю и расспрашивает ее о жизни, и постепенно, с растущим доверием, она тоже начинает задавать ему вопросы.

Однажды ночью, когда они лежат вместе на узком диванчике после занятий любовью, – ее голова у него на груди, его рука обнимает ее – она чувствует спиной сложное движение его пальцев. Движение это она узнает – порой он точно так же перебирает пальцами, когда читает или бродит по магазину, разглядывая книги. Она спрашивает, что это он делает.

– Завязываю воображаемые хирургические узлы. Сначала я делал это ради практики. Теперь стало привычкой. Нервозной, наверное.

– Тебе всегда хотелось стать врачом?

– Сколько я себя помню.

– Primum non nocere[49].

– Пожалуйста, не шути надо мной.

– Я не шучу. Я тобой восхищаюсь. Всегда восхищалась людьми, у которых есть цель. В особенности – цель альтруистическая.

Он приподнимает голову, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Это впервые.

– Что впервые?

– Ты впервые меня похвалила.

На это она ничего не отвечает.