Париж слезам не верит

Митенька числился по Нижегородскому драгунскому полку, но служил вестовым при штабе, и граф его хорошо знал. Он был в том возрасте, когда мальчики в компании уже готовы выпить водки, но на ночь непременно хотят горячего молока с пряниками. Своё недетское украшение корнет Ярославцев заработал в Битве народов при Лейпциге. Ему рассекли палашом щёку, и граф приказал немедленно убираться с позиции, но парень замотал голову офицерским шарфом, снятым с убитого француза, и ринулся вместе со всеми в атаку. Молодое дурачьё! Они чувствовали, что война на исходе, что им не хватит битв, славы, наград…

Теперь Митенька навсегда сыт и тем, и другим, и третьим. С мокрыми от болотной воды волосами лежит на краю весенней канавы и…

— Что он тут делал? — повторил командующий, поднимаясь и пряча грязный платок в карман.

Сопровождавшие офицеры переминались с ноги на ногу.

— Ваше высокопревосходительство, дозвольте обратиться, — старый унтер ни на секунду не усомнился, что его слышат. — Должно, лягушатники парнишку стрельнули. Говорил я нашим баловням не шататься по девкам на вражеской стороне. А они, вишь, дело молодое… Разве удержишь? Овин близко. А тамошний народец очень озлобился, когда прошлой осенью сестру ихнего кюре обрюхатили. Тогда ещё грозились. Вот и стрельнули мальчонку.

«Овином» русские называли городок Авен, расположенный неподалёку. Граф Михаил Семёнович зябко передёрнул плечами. Ночной ветер пробирал даже под шинелью.

— Другие варианты есть?

— Чегось? — не понял унтер, но обращались уже не к нему.

— Возможно, самоубийство, — предположил адъютант Казначеев.

— Причина? — насмешливо бросил граф. — Неразделённая любовь к прекрасной лягушатнице? — Было видно, что он злится, и злится именно потому, что не понимает, как подобное могло произойти. У него в корпусе! При их-то мягкой дисциплине! И на тебе. Мало дома болтают, что он избаловал подчинённых. Устроил ланкастерские школы — грамотный обучи неграмотного — отменил розги… А их драть надо, как сидоровых коз, тогда будет толк! Выходит, его ненавистники правы? Он никакой командующий. Добр до глупости. Теперь ещё и офицеры начали стреляться! Пройдёт шесть, от силы восемь дней, о случившемся доложат государю…

— Причину сыскать нетрудно, — пожал плечами Казначеев. — Долги. Скоро корпус выйдет в Россию, а наши господа-офицеры жили, не тужили. На каждом либо карточные векселя, либо заёмные у ростовщиков и банкиров. За ресторации платить надо. — Обстоятельный адъютант начал загибать пальцы. — За сердечные услады. За починку обмундирования…

— Ну, это уже чёрт знает что такое! — возмутился граф. — Починить обмундирование можно и в полку.

Казначеев молча опустил голову. Граф проследил за его взглядом и вспыхнул, прекрасно поняв, что хочет сказать подчинённый: «Но сами-то вы, ваше сиятельство, в парижских сапогах!» — «Я, Саша, трачу на это собственные деньги, не влезая в долги!» — «Не у всех такие средства, а выглядеть хочется каждому… Мир, весна, барышни…» Их немой диалог возник в голове у Михаила Семёновича, как продолжение его собственных мыслей. Служа долго бок о бок, они с Казначеевым привыкли хорошо понимать друг друга, на что способен не каждый адъютант не с каждым начальником. Оба заухмылялись, и граф махнул рукой, показывая, что разговор окончен.

— Отнесите тело к доктору Томпсону, пусть проведёт обследование. Ордер я выпишу, как только найду перо и бумагу. Пусть вынет пулю. Я хочу знать, из какого оружия она выпущена. Сам ли Ярославцев стрелял? Или его убили?

Двое рядовых подхватили несчастного Митеньку за руки и за ноги и уложили на импровизированные носилки из двух ружей и шинели.

— Поднимите по тревоге казачью сотню полковника Голована и пусть через четверть часа будут у штаба, — продолжал граф.

— Осмелюсь узнать, каковы ваши намерения? — Фабр тоже встал с корточек и теперь смотрел прямо на графа. Ему не нравился мстительный блеск в глазах начальника. — Что вы задумали, господин генерал-лейтенант?

— Небольшую прогулку на местную таможню, Алекс. Если хочешь, можешь присоединиться.

Киевская губерния. Дорога к Белой Церкви

Сани вихрем летели с горы, влачились по дну лощины и нехотя, через силу, выползали на тракт. Ямщик не шустрил кнутом по спине лошади, справедливо полагая, что сивка-бурка сама знает дорогу домой. Проезжий офицер не понукал его ни словом. Он кутался в лисью шубу поверх серой егерской шинели и то и дело подтягивал медвежью полость, прикрывавшую ноги.