Париж слезам не верит

– Тыщ до тридцати считают, – бросил тот. – Должно, больше. Начальство завсегда нашего брата убавит.

– Куда же нас теперь, дядя? – не без робости спросил Саша.

– Вас-то? – прищурился карабинер. – Вас-то, слышь, к Бонапарту собирают. Хочет офицеров по Москве протащить, чтобы все, значит, на засранцев полюбовались. Виданное ли дело – православные церквы нехристям сдавать? А нас, лапотников, смекаю, в ближайшем лесочке уложат. Им, вишь ты, самим жрать нечего.

С этими словами пожилой унтер отвернулся и уже больше не промолвил ни слова. Казначеев не знал, какова была участь остальных пленных, но офицеров действительно вышвыривали из общих куч и формировали из них нечто вроде длинной цепи. «Триумфатор гребанный!» – возмутился Саша. Однако все оставалось без движения еще пару дней. Устав стоять, люди садились и даже падали на землю, какое-то время их не трогали, но при приближении каждого верхового, в котором охране грезился порученец с требованием вести русских к императору, пленных снова поднимали и заставляли держаться на ногах до изнеможения. О воде, еде и естественных человеческих надобностях французы, похоже, не подозревали.

2 сентября около полудня произошло некое движение от головы колонны к хвосту. Офицеров подняли, попытались построить, что вызвало не только тупое сопротивление, но и истерические смешки. Потом развернули в сторону Москвы и, подгоняя пиками, заставили шевелиться. Прямо в пути сменился конвой. Казначеев, все время смотревший себе под ноги, заметил это только по звучанию ругани. Вместо «Diable!» послышалась «Пся крев!» Он понял, что почетная миссия издеваться над безоружными возложена на поляков, и поздравил себя с новым несчастьем.

Дорогой Саша получил нагайкой, но поскольку всех вокруг охаживали, как коров, смирился. Часа в два дня их пригнали к Поклонной горе, отстоявшей от города версты на три. Здесь авангард французской армии был уже выстроен королем Неаполитанским для торжественной встречи императора. Казначеев впервые увидел вблизи маршала Мюрата. Удивительно красивый мужчина с длинными черными локонами ниже плеч, в кричащей накидке – чуть ли не мантии – поверх кавалерийского мундира, он держал в руке шляпу с таким числом разноцветных перьев, что походил на петуха, оторвавшего себе хвост и вертевшего его, не зная, что с ним делать.

Через несколько минут перед авангардом остановилась группа всадников – Бонапарт в окружении свиты. Корсиканец слез с лошади. Довольно грузно. Выбросил вперед руку, в которую кто-то из генералов положил свернутую в трубку бумагу – план города. Помимо своей воли Казначеев вытянул шею, наблюдая за происходящим. Полчаса французы пялились в сторону Первопрестольной. Ничего не происходило. Наполеон несколько раз подносил к глазу подзорную трубу, потом приказал дать выстрел из пушки, как бы оповещая затаившихся московитов о своем нетерпении.

Ничего.

Наконец его величество махнул перчаткой, приказывая войскам двигаться в сторону города. В ту же секунду поднялся весь авангард, а следом стоявшая за ним часть центральной армии. Конница и артиллерия скакали во весь опор, пехота бежала. Топот, скрип колес, стук оружия. Земля загудела, словно в ее недрах было пусто. Пыль разом поднялась и не оседала, пока Великая армия по щелчку пальцев не остановилась как вкопанная у Дорогомиловской заставы. Пленных тоже пригнали сюда. Саша никогда не был в Москве и не чаял посетить ее таким манером. Город показался ему очень странным. Он гудел. Слабо, но явственно. Отчего рождался этот звук, никто не знал, пока не переменился ветер, и со стороны реки не потянуло гарью.

Между тем Бонапарт терял терпение. Несколько раз его наглотавшиеся пыли солдаты возобновляли крик: «Vive Napoléon!» Но их хриплые голоса срывались от ветра. Погода была солнечная, однако странные порывы, вызванные тягой пожара, едва позволяли держаться на ногах. Словно тысячи печей одновременно открыли заслонки и повеяли обжигающим воздухом. Вскоре показались и клубы дыма. Наполеон спешился возле Камер-Коллежского вала и снова застыл в ожидании. Кажется, он уже догадался, что ему никто не принесет ключей, но все еще надеялся на депутацию почетных граждан. Может быть, русские настолько дики, что не знают, как встречать победителей? А может быть, мирные жители его просто боятся? Император махнул рукой, заиграла музыка, пехота и конница стройными рядами двинулись в город.

Миновало десять минут, полчаса, час. Терпению корсиканца пришел конец. И в тот миг, когда он уже собирался садиться на лошадь, чтобы самому ехать во вражескую столицу, к нему во весь опор подскакал неаполитанский петух. Теперь перья красовались у Мюрата на голове, но вид он имел растерянный и, докладывая, несколько раз развел руками, что было уж совсем не по уставу. Пленные переглядывались, не понимая, в чем дело. К ним подлетел адъютант Бонапарта поляк Вельсович, он что-то бросил командиру конвоя генералу Малаховскому. У того вытянулось лицо, и оба они почти в один голос закричали, обращаясь к ничего не понимавшим русским: