Париж слезам не верит

– Что это значит?! Ваш город пуст! Кто-нибудь скажет правду?!

Пленные молчали, зная о случившемся не более Бонапарта. В воздухе засвистели нагайки. Послышались гневные выкрики на польском. Кажется, добрые соседи использовали любую возможность, чтобы хорошенько всыпать вчерашним разорителям Варшавы. Император между тем пребывал в неспокойном состоянии. Он мял печатку, несколько раз засовывал ее в карман, потом с треском натянул не на ту руку. Стоявшие близко от него ряды солдат шевелились, нарушая команду «смирно». Люди переглядывались, пожимали плечами, повторяя слова «дьявольщина» и «ловушка». Радостные минуту назад, французы стали насторожены и злы. Праздник оказался испорчен.

По знаку Наполеона ему подвели низенькую арабскую лошадь, очень изящную, но почти дамскую. Авангард армии, не останавливаясь, шел в город. За императором двинулась конница. Пленных тоже повлекли вослед, хотя уже никакой триумфальной надобности в них не было. Проехав Ямскую слободу, Бонапарт спешился на берегу Москвы-реки и сел на косогоре, наблюдая, как его войска заполняют улицы. Пехота и артиллерия тянулись по мосту, верховые искали броды. На другом берегу войска разделялись на небольшие отряды и постепенно занимали караулы. Арбат был пуст. Направив коня по сему славному проспекту, император вглядывался в пустые окна с сорванными занавесками. Витрины еще не были разбиты, и многие вещи лежали на своих местах. Но город без хозяев пугал.

Единственные обитатели Москвы, которых корсиканец увидел в этот день, были француз-аптекарь с семейством и раненый французский полковник Ожеро, брат маршала, накануне поставленный к ним на постой. Они с любопытством прилипли к стеклу. Бонапарт подъехал к дому, задрал голову и несколько мгновений смотрел на забытых горожан, отчего госпожу аптекаршу сморило. Затем, ни слова не говоря, Наполеон двинулся дальше. Так он доехал до Боровицких ворот, окинул насмешливым взором красные стены Кремля и бросил через плечо:

– Voilà de fières murailles![16]

После чего удалился внутрь.

Некоторое время пленные топтались в виду круглой Кутафьей башни, но в Кремль их не пустили. Вместо этого разбили на группы и под конвоем разделившихся поляков повели, огибая стену, вниз к реке. «Тут нас и потопят, – устало подумал Казначеев. – Была нужда все утро бегать?» Вероятно, так считали и ляхи. Потому что, когда подскакал адъютант Мюрата и стал им что-то втолковывать, махая рукой в сторону Тверской, конвоиры огрызались, не желая выполнять приказ. Молодой человек, тоже красавец и тоже в перьях, разразился гневной итальянской тирадой, поминая Пресвятую Деву, тысячи чертей, свою мать и польских кобыл. Результатом его препирательства с генералом Малаховским было движение части пленных в Замоскворечье, а части в обратную сторону, к Тверской и Симонову монастырю. Как оказалось, в последнем уже размещаются французские артиллеристы – старые Сашины знакомые. Оставаться здесь было нельзя.

Снова сели на землю и снова ждали. Конвой изнывал. Торчать, как пришитые, к злодеям-русским, наблюдая, как собственно французские соединения – белая кость Великой армии – на все накладывают руки! По городу уже растекались фуражирные отряды. Офицеры без разбору совались в богатые дома, желая расположиться с комфортом. По списку полки получали разрешение приступить к грабежу – честная солдатская добыча не должна ускользнуть от усталых воинов. Часам к четырем Казначеев был уже убежден, что пристрелить их было бы милосерднее. Многие из его товарищей, намучившись в предыдущие дни, просто лежали на земле, впав в полузабытье. Иные еще просили пить, за что получали кто нагайкой, кто сапогом, но не унимались. Неужели трудно было напоить их, когда спускались к реке?

Новое приказание повлекло колонну с пленными к Новоспасскому монастырю. Москва – очень большой город, если ходить по нему пешком. По дороге люди падали. Сперва товарищи, сами едва державшиеся на ногах, тупо останавливались и ждали, пока рухнувший поднимется: понимали, если нагнутся, тоже окажутся на земле. Но после того как полковник Вельсович, потеряв терпение, просто пристрелил одного, остальные стали подхватывать немощных под руки и тащить, сколько смогут.

Низенькие красные стены Новоспасского хорошо было штурмовать с ватагой ребятишек – они утопали в кустах крыжовника. В прежние века монастырь был и грозен, и разоряем неприятелем – все, как полагалось уважающей себя обители. Он давал приют князю Пожарскому перед штурмом Кремля, получал царские дары, украшался при Никоне… Но вот уже столетие дремал тихо, разрастаясь хозяйством и не грезя смутой. Кто бы мог подумать, что ровно через двести лет поляки придут снова и будут ломиться в чугунные ворота, пугая галок…