Париж слезам не верит

Воронцов смутился.

– Я не то хотел сказать.

– Да нет, – покачал головой священник. – Вы сказали именно то, что хотели. Каетесь в гордыне и тут же снова превозносите себя. Хорош тот человек, мнение которого совпадает с вашим.

– Ее мнение вовсе не всегда совпадает с моим, – раздраженно бросил Михаил, вспомнив разговор о крепостных. Вообще-то он не собирался говорить о Лизе. Ему хотелось избавиться от чувства нечистоты, почти физической, возникшего в салоне баронессы, и не пропавшего, несмотря на новые впечатления.

Однако все дороги ведут в Рим. А все разговоры замыкали в себе имя мадемуазель Браницкой – скромнейшего существа – которая ни на что подобное не претендовала.

– Я искренне рад, граф, что у вас появилась знакомая, способная увести друзей с сеанса одержимой духовидицы, – твердо сказал священник. – Поверьте мне, это большое приобретение. Что же до отпущения грехов, то я не понял, о чем именно вы сокрушаетесь? О том, что поехали к заклинательнице, ложно толкующей Писание? Или о том, что по вашей вине молодой особе стало дурно?

Отец Василий не знал, откуда у него в разговорах с графом такой строгий тон. За что он сердится на командующего? К чему того подвигает? Воронцов внутренне подобрался. Этот человек нелегко отдавал свои откровения. Может, и не стоило на него давить?

– Я виноват в обоих случаях, – признался он. – А еще хуже, что сам не смог увести компанию. Мой долг был…

– Откуда вы знаете, в чем был ваш долг? – мягко прервал его священник. – Вы же не в бою с неприятелем. Простите меня, Михаил Семенович, но вы на редкость самонадеянны. Раз руководите корпусом, думаете, что за все способны ответить. Это тоже искушение. Вам дан был урок. Вы, сильный, взрослый человек, в чинах, сидели, слушали кликушу и не могли сдвинуться с места. А слабая, робкая барышня, ничего в жизни не сделавшая, взяла да и закрыла вас от беды.

Михаил молчал. Ему следовало обидеться. Он не выносил поучений, хотя с детства привык выслушивать их с почтительным лицом. Может, тогда и переел чужой велеречивости и собственного показного смирения.

– Так вы меня допустите до причастия? – хмуро спросил он. – Или мне теперь как?

Воронцову вдруг стало до смерти обидно.

– Допущу. – Отец Василий поднял епитрахиль. – Нехорошо, когда подчиненные гадают, за что их начальника лишили общей радости.

Допрос Марине дал самые неожиданные результаты. Конечно, его не били, не вздергивали на дыбу и не загоняли иголок под ногти. Но от одного вида мрачных громил в зеленой пехотной форме, которые просто пришли и сели по углам, недружелюбно уставясь на арестанта, тот поежился. О русских говорили всякое. У них в ходу людоедство, хлеб сеют прямо в снег, конечно, он не прорастает, и нет иного способа прокормиться, кроме как употреблять в пищу друг друга. Во время войны Марине был сапером. Поход в Россию убедил его в крайней жестокости тамошнего народа. Возможно, даже этот вежливый генерал с неизменной полуулыбкой на длинных губах, теми же самыми губами пил теплую кровь из раны зарубленного француза. Сам Марине подобного не видел, но такие истории часто печатались в газетах при императоре. Вот когда людям говорили правду! Не то что теперь!

– Меня интересуют подробности гибели моего курьера. – Любезный генерал говорил без акцента, так что поневоле закрадывались сомнения, а иностранец ли он?

Марине не был трусом. Но не был и храбрецом. Ремесло убийцы предполагает некоторую наглость, только и всего. Жак слыл профессионалом в своем деле, у него имелись грамотные помощники – без них не осуществить взрыв и не замести следы. К тому же он получил заказ, который честно исполнил. Арест стал полной неожиданностью. Кто же знал, что англичане в последний момент все переиграют?

Но сейчас его спрашивали не о покушении на Веллингтона. Реальном или мнимом – этим людям, кажется, не было дела. От него добивались подробностей про какого-то русского вестового, которого он в глаза не видел. Лорд Киннерд приказал подчистить все хвосты, и ребята Марине – вчерашние солдаты Великой армии, выброшенные без пособия на большую дорогу – исполнили дело честь по чести.

Им пытался помешать один, бывший полковник Ожеро, давний командир драгунского полка, влачивший ныне жалкое существование недалеко от Вандомской площади в гостинице «Шартье», где снимал коморку в мансарде. Командиром он был неплохим, и сослуживцы из лучших побуждений хотели взять его в дело. Но мерзавец заартачился, сказал, что резать сопляка не будет. Как будто мало таких сопляков они перерезали в Московии? А работу выполнил Гугон Фаж, очень кстати завербовавшийся на авенскую таможню. Он-то и перехватил мальчишку по дороге. Нечего шататься затемно! Как там дело было, Марине не спрашивал. Но Гугон обмолвился, будто стервец навернулся с лошади, когда таможенник с ружьем выскочил в сумерках из кустов и пуганул животное. Там уж пристрелить курьера не составляло труда. Только вот штуцер дал осечку. Пришлось перезаряжать – а это мешкотное дело даже при свете дня – и дырявить башку дважды.