Париж слезам не верит

– Вы переходите границы, ваша светлость, – с подчеркнутой вежливостью возразил Киннерд. – Вы дали согласие на секретную акцию. А теперь хотите выйти из игры? Вы полагаете, это прибавит вам веса?

Веллингтон молчал. Михаил слышал, как он тяжело дышит, стараясь взять себя в руки. Такая вспышка гнева была унизительна для него, человека здравого и рассудительного. Ее не извиняла даже солдатская прямота. Но, видно, обстоятельства выходили за рамки обычных.

– Давая согласие на эту театральщину, я не имел в виду гибель людей, – наконец выговорил Артур. – Война закончена.

– В дипломатических войнах свои жертвы, – холодно возразил Киннерд. – Вы не можете обвинить Марине в организации покушения, о котором вам было хорошо известно. К тому же он клянется, что ничего не знает о смерти русского вестового.

Послышался хриплый смешок Веллингтона.

– Я бы на его месте тоже отрицал.

– Вы на своем месте, – оборвал герцога лорд Киннерд. Должно быть, он обладал немереными полномочиями, раз так жестко разговаривал с самым популярным человеком в Англии.

– Но парень не представлял ни малейшей угрозы, – устало проговорил Артур. – За что было его убивать?

– Тут вы ошибаетесь, – протянул Киннерд. – Ваша доверчивость, мистер Уэсли, может дорого обойтись Британии. – Дипломат обратился к герцогу без упоминания титула, подчеркивая тем самым, что все пожалования как пришли, так и уйдут от «старины Уорта», если тот и дальше будет проявлять упрямство. – Вестовой многовато слышал для простого порученца.

– Это была чистая случайность. Парень просто зашел не в ту дверь, – запальчиво перебил Веллингтон. – Пробыл не более минуты, пока ему не объяснили знаками, куда идти. Он ничего не понял из наших рассуждений. Русские за редким исключением не говорят по-английски.

– Ваш приятель Воронцов прекрасно говорит, – возразил Киннерд.

– Но это же иное дело, – возмутился Веллингтон. – Он вырос в Англии…

Михаил Семенович чувствовал, что больше не может оставаться за дверью. Следовало либо удалиться, либо войти и изобличить дипломатический заговор. Оказывается, англичане инсценировали покушение на командующего. Взрывы доказывали, что положение во Франции еще нестабильно и войскам рано уходить.

– Люди хотят домой, – послышался голос Веллингтона. – Нельзя наказывать их за просчеты политиков. Я обвиню Марине в покушении. Откроется, что он не связан ни с какими французскими эмигрантами, ваш чудесный план рухнет, и мои парни поедут за пролив целоваться с женами.

– Вы этого не сделаете, – очень тихо, но твердо произнес Киннерд.

– Сделаю, – так же жестко возразил Веллингтон. Гнев уже схлынул с него, он обрел необходимое самообладание. – А смерти русского вестового и Мак Кормика только прибавят его заднице лишний фунт грехов на виселице.

Михаил решил, что услышал достаточно. Он встал, повернулся к двери спиной и зашагал вниз, не обращая внимания на удивленный взгляд адъютанта. На улице граф сел в карету и приказал кучеру ехать помедленнее, чтобы мелькание ярких картинок не мешало ему думать. Ни пьяный солнечный свет, ни благоухание сирени, ни пестрые толпы больше не привлекали внимания. Город стал глух и слеп, точно отделенный от Воронцова плотной пеленой дождя. Генерал не знал, что через полчаса после его отъезда, когда лорд Киннерд покинул Веллингтона, адъютант доложил герцогу о повторном визите союзника.

– И вы проводили его сюда? – переспросил Артур, указывая на приемную перед кабинетом.

Молодой человек кивнул.

– Я же предупреждал: без посторонних.

Юноша хлопал глазами, не понимая, чем так расстроен его начальник. Герцог всегда радовался приездам русского командующего.

Мобеж

Тем же вечером Воронцов отбыл в Мобеж. Он оповестил Бенкендорфа, что поездка в Версаль откладывается, но просил подтвердить Браницким: договор в силе и тотчас по возвращении прогулка состоится. Сам Михаил отказался от визита в Сент-Оноре. Он боялся выглядеть невежливым, скучным и погруженным в собственные мысли – то есть именно таким, каким был на самом деле. В нем жила странная уверенность, что Лизу не смутили бы его истинные манеры. И если бы открылась возможность повидаться с ней одной, она не обиделась бы самому сухому разговору.

Прежде графу казалось, что он оставляет часть себя в Лондоне, покидая отца и сестру. С годами привычка к разлуке почти изгладила это чувство. Теперь выходило, что часть его оставалась в белом дворике, где любила вышивать мадемуазель Браницкая. Их отношения напоминали ему строку из «Песни песней»: «О, если бы ты был мне брат! Тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы…»