Париж слезам не верит

– Так вот, Майкл, стоило мне отреставрировать картины, вбухать деньги, и немалые, как пришло письмо от его испанского величества, который, видите ли, благородно отказывается от своей коллекции и уверяет: то, что взято на саблю – суть военный трофей. Теперь все эти испанцы, голландцы, итальянцы и прочие оборванцы – моя собственность. Повезу в Англию. Может, стоит показать их как-то? Честное слово, неприлично смотреть одному.

– Устройте салон. Как в Лувре, – отозвался Воронцов. – Ну, не такой большой, конечно. Разместите в нескольких залах своего особняка и пустите людей. Вас превознесут как покровителя искусств.

– Было бы неплохо, – кивнул герцог. – Репутацию не купишь. Я собираюсь по возвращении домой заняться политикой. Смертельно надоела эта пронырливая сволочь! Ничего ни в чем не смыслят. На пенни нет совести. А всюду лезут. Всеми хотят командовать. Политики – худшие люди на свете. Если бы Бонапарт не пошел в политику, был бы прекрасным артиллеристом.

Михаил не стал уточнять, что из Наполеона и император вышел ничего. Двадцать лет Европу трясло. Еле-еле повязали дьявола.

– Его испортила революция, – философски заметил Веллингтон. – А я решил баллотироваться в парламент. От тори. Ваш отец всегда поддерживал консерваторов. Буду рад с ним проконсультироваться по приезде домой. Так какая из этих очаровательных дам имеет шанс стать его невесткой? – Артур лукаво заулыбался. – Порадуйте старика.

Воронцов отшутился и, так и не произнеся имени мадемуазель Браницкой, покинул герцога, чрезвычайно довольный собой. Он был рад, что картины остаются у Веллингтона. Заподозри кто-нибудь подлог, и скандал смешал бы имя английского командующего с грязью. Хотя сам Артур не был ровным счетом ни в чем виноват. Не мог же он предотвратить покушение на себя!

События ближайшего получаса сильно поколебали Михаила в этом убеждении. Он уже доехал в карете обратно до Нового Королевского моста, но на самом повороте едва не хлопнул себя ладонью по лбу. Подписанные Веллингтоном прошения так и остались у герцога в кабинете. Как Воронцов мог так оплошать? Никогда ничего подобного с ним не случалось. Рассеянность не входила в число его недостатков. Хуже того – в число тех качеств, которые он легко прощал другим. Ну, разве что Шурке, с которого смешно спрашивать. Пятнадцать лет граф твердил себе: «Не будь, как Бенкендорф!» – и в самый неподходящий момент явил качества апулеевского золотого осла во всей красе. Причина столь прискорбного события была налицо: Париж, весна, барышни. «Я заметно глупею», – отругал себя командующий.

Он приказал кучеру поворачивать и, безмерно смущаясь, точно каждый часовой у дверей герцогского особняка знал истинную подоплеку его возвращения, снова спрыгнул на землю. Воронцову стоило немалых усилий сохранять хладнокровие, прося адъютанта вторично доложить о своем прибытии.

– Очень сожалею, – мягко отозвался юноша, – но у его светлости лорд Киннерд. Вам придется немного подождать.

Граф выразил полное согласие. Сам виноват. Его проводили в смежную с кабинетом приемную, через стеклянные двери которой он не так давно слышал прощание Веллингтона с фельдмаршалом Блюхером. Расположившись в покойном кресле-бризе с золотистой обивкой, Воронцов взял со стола «Парижский Меркурий» и попытался скоротать время. Но это оказалось непросто. Приглушенный гул голосов с каждой секундой становился все громче и в какой-то момент перешел в крик. Граф удивленно поднял голову. Разговор шел на повышенных тонах, вовсе не характерных для британцев. Пока англичанин произносил одно слово, француз успевал выпалить три, итальянец – десять, а испанец – прирезать собеседника. В России, где люди, как двери – нараспашку, Михаила из-за британского воспитания находили скрытным и себе на уме. Приученный подавлять малейшее проявление чувств, он порой вообще не понимал, как человек может говорить о личных вещах.

За дверью на пол полетел графин. Это смутило Воронцова. Артур имел пристрастие к крепкому словцу. Но за все годы знакомства Михаил впервые стал свидетелем герцогского гнева.

– Вы выставляете меня дураком! – орал тот. – Хуже: низким человеком!

Лорд Киннерд, видимо, пытался возражать. Но ему и слова не давали вставить.

– С меня хватит! – бушевал Веллингтон. – Я больше не играю в ваши игры! Они мне осточертели!

Тут старина Уорт вспомнил длинное испанское ругательство, половину которого граф перевести не смог. Что-то про осла, его задницу и мавра, одержимого страстью к бедному животному. Осознав, что лорда Киннерда назвали «ослолюбом», если выражаться более-менее прилично, Воронцов решил ретироваться. Не приведи бог стать свидетелем подобного объяснения двух официальных лиц. Но следующая фраза, помимо воли, приковала Михаила к месту.

– Вы не имели права арестовывать Жака Марине, – заявил дипломат. – Это превышение полномочий. Он честно исполнил заказанную работу.

– Клал я на полномочия, его честность и ваш заказ! – взвился герцог. – Зачем он убил русского мальчишку? Что это за имитация покушения, когда моим людям отрывает головы?