Парижская любовь Кости Гуманкова

– Тоже неплохо, – презрительно усмехнулся Хузин.

«Санитарка» никак не хотела заводиться: аккумулятор крутил, а зажигание не схватывалось. Стали смотреть. Так и есть: пользуясь отсутствием хозяина, водилы вывернули хорошие свечи и вставили какое-то совершенно жуткое старье. Пришлось шарить по другим машинам и восстанавливать справедливость. Наконец выехали, но простояли еще на третьем КПП. Бестолковый сержант из новеньких куда-то звонил, потому что, понимаете ли, после угрожающего письма Президенту и мордобоя возле «Осинки» пропускной режим ужесточили. В довершение всего он еще стал дотошно осматривать газик.

– Львов ищешь? – презрительно спросил Хузин.

– Согласно приказа! – бодро ответил тот.

К домику № 55 подрулили, когда солнце уже взошло и висело над лесом, точно новенькая медаль «За верность России». На крылечке стояли два спецнацгвардейца с автоматами и дежурный санитар в белом халате. Они курили, ржали и жрали крупную клубнику, насыпанную в белую докторскую шапочку, которая в нескольких местах пропиталась кровавыми пятнами.

– С прибытием, господарищ сержант! – поприветствовал спецнацгвардеец.

– Ну, как он? – сурово глянул Ренат.

– Готов.

– Острая сердечная недостаточность, – пояснительно добавил санитар.

– А где № 55-Б?

– Рыдает. Я хотел ее осмотреть, чтобы лишний раз в медпункт не гонять. Не далась – гордая…

Спецнацгвардейцы захохотали и игриво посмотрели на Курылева – источник их эротических отдохновений.

Ренат довольно грубо раздвинул плечом стоявших на крыльце и зашел в дом, Мишка – за ним следом, но машинально чуть не завернул с верандочки на кухню: в щель между шторами виднелись калитка и часть дорожки. В спальне пахло лекарствами, а под ногами хрустели стеклянные осколки.

Зеркало было уже занавешено каким-то темно-коричневым покрывалом. Изолянт № 55, Борис Александрович, отец Лены, лежал вытянувшись на кровати и, казалось, просто спал с открытым ртом. Она сидела рядом, смотрела в пространство и держала обеими руками неживую ладонь отца.

– Жаль, что так получилось… – помолчав, выговорил Ренат.

Лена в ответ только пожала плечами.

– Он успел? – совсем уже по-другому, строго и тихо, спросил сержант.

Лена еле заметно наклонила голову.

– Ты запомнила?

Лена закрыла глаза – то ли подтверждая, то ли потому, что не могла сдержать слезы.

– А что она должна запомнить? – встрял Мишка, с удивлением глядя на них.

– Не твое дело! – отрезал Ренат и выглянул в окно. – Я пойду с гробом разберусь, а ты поговори с этим Калибаном! Теперь все от него зависит. Времени мало, сейчас «похоронка» припрется! Ты меня поняла?

– Поняла, – отозвалась Лена, и Мишка не узнал ее голоса.

«Похоронкой» в Демгородке называлась комиссия, состоявшая из начальника учетно-финансового отдела подъесаула Папикяна, главврача и представителя изолянтской общественности. Именно они актировали усопшего, после чего покойника на «санитарке» под обязательной охраной спецнацгвардейца везли в областной крематорий. Это была не лишняя предосторожность: время от времени случались нападения на машины «скорой помощи». Избавитель Отечества, несмотря на титанические усилия, пока не мог окончательно искоренить торговлю человеческими органами для пересадки – бизнес, ядовитыми цветами распустившийся при демократах. Одного пойманного «почечного барона» адмирал Рык приказал самого с «потрохами» пустить на трансплантацию. При этом он сказал: «На Страшном суде ангелам придется потрудиться, выковыривая эту сволочь из добрых христиан!» Поговаривали, что глубоко законспирированные «Молодые львы демократии» тесно связаны с «почечными баронами» и финансируются ими…

«Похоронка» была лишь малой частью траурного ритуала, сложившегося за период существования Демгородка. Обычно, как только весть о смерти облетала поселок, самой первой к месту грустного события спешила изолянтка № 524, в прошлом министр просвещения, а до этого – цирковая красотка. После того как шеф-фокусник вынимал из коробочки полупудового гуся, она забирала у него ошалевшую птицу и делала при этом невыразимый жест рукой – оп-ля!.. Следом за ней к дому скончавшегося подтягивались еще несколько женщин, в основном изолянтские жены. Они образовывали как бы группу плакальщиц. Нет, разумеется, эти в недавнем прошлом светские дамы не рыдали, а тем более не причитали, но вполголоса, со сдержанной скорбью говорили о том, какой замечательный человек ушел из жизни, как пострадало от этого дело международной демократии и как важно передать оставшиеся от него изумительные клубничные грядки в надежные руки… Это служило прологом к небольшому траурному митингу, на который собирались в основном близкие друзья и сподвижники незабвенного. Вообще-то, по инструкции, утвержденной Москвой, все поминальные мероприятия дозволялись только после того, как покойник возвращался из областного крематория в виде горстки пепла, ссыпанной в пластмассовую урночку, напоминающую кубок школьной спартакиады. Тогда разрешались митинги, надгробные речи, поминки с умеренным количеством алкоголя.