Парижская мода. Культурная история

В молодости Пруст был очень красив и старался одеваться стильно. Подобно Монтескью, он любил бледно-зеленые галстуки, носил орхидеи или белые камелии в петлице и вертел в пальцах тонкую трость из ротанга. Но денди из него не вышло. Некоторые друзья считали, что ему следует найти себе портного получше. Его цилиндры, даже будучи дорогими, «очень скоро начинали походить на ежей или скайтерьеров». Его перчатки были «всегда мятыми и грязными», и он постоянно их терял. Его красивые темные волосы были слишком длинными и растрепанными, и даже мать в письмах умоляла его: «Пожалуйста, больше никаких франкских стрижек!» Однажды он очень впечатлил нескольких гостей, заявивших, что они никогда не видели раньше, чтобы кто-нибудь обедал, завернувшись в пальто[371].

Однако какой бы ни была его собственная внешность, Пруст, по-видимому, считал, что большинство гомосексуалов видят в моде одновременно и прикрытие, и способ проявления своей внутренней сущности. Они модифицировали язык одежды с помощью тайных кодов. Однако для них, как и для гетеросексуалов, темная одежда строгого кроя означала мужественность, а светлые или яркие цвета и украшения – женственность.

В одной из самых ярких сцен романа Шарлюс пытается соблазнить рассказчика. Он встречает его, лежа на диване в позе одалиски, облаченный в китайский халат с открытым воротом. Экзотический образ, раскованность и полуобнаженная фигура – все это сближает его с Одеттой, принимающей посетителей в японских кимоно. Восточные халаты долгое время составляли часть мужского гардероба, однако в сложившихся обстоятельствах дезабилье намекает на сексуальную близость, а экзотика приобретает эротические коннотации. Рядом на стуле лежат темный костюм и цилиндр – сброшенный маскарадный наряд. И рассказчик, который долгое время наивно отказывался понимать намерения барона, наконец, прозревает и раздраженно пинает его блестящий цилиндр.

Герцогиня и княгиня Германтские

В другом известном эпизоде Пруст сравнивает стиль двух сестер – герцогини и княгини Германтских. Психологическая достоверность этой сцены оказывается лишь немного поколеблена тем фактом, что Пруст на сей раз отказывается от своей оптики историка моды: хотя действие происходит в 1890‐е годы, одежда героинь соединяет моды 1890‐х и 1912 годов. В этой волшебной сцене театр предстает таинственным водным царством. В полумраке видна ложа княгини Германтской, вознесенная над обителью смертных, сидящих внизу в партере. «Точно старшая богиня», княгиня восседала на диване, «красном, как коралловый риф». Зеркало рядом с ней мерцало, подобно «лучу света в слепящем водном хрустале. Мы читаем описание ее наряда:

Похожий и на перо, и на венчик, как некоторые морские растения, большой белый цветок, пушистый, точно крыло, спускался со лба… и тянулся вдоль ее щеки… На волосах… была натянута сетка из тех белых раковинок, которые вылавливаются в южных морях и которые были перемешаны с жемчужинами и образовывали морскую мозаику, выглядывавшую из волн…

Спектакль вот-вот должен начаться, и княгиня садится ближе к краю ложи – так, будто она сама является частью представления. «…В высохшем, обнажившемся, уже не принадлежащем миру вод бенуаре» княгиня «явилась… в бело-голубой чалме, словно… трагическая актриса», и оказалось, «что уютное гнездо зимородка, бережно прикрывавшее розовый перламутр ее щек, было… громадной райской птицей».

Когда начинается второй акт, сидящие в ложе двигаются и встают, чтобы пропустить герцогиню. Туалеты двух сестер различны – так же как и их характеры:

Вместо чудных мягких перьев, спускавшихся… до самой шеи, вместо сетки из раковин и жемчужин, герцогиня украсила волосы простой эгреткой… напоминавшей хохолок птицы. Ее шея и плечи выступали из белоснежной волны муслина, над которой колыхался веер из лебединых перьев, но дальше единственным украшением корсажа служили бесчисленные блестки, металлические, в виде палочек, бусинок, и бриллиантовые, и все платье с подлинно британской педантичностью облегало ее тело.