Парижские мальчики в сталинской Москве

Никита Игоревич рассказывал мне, что, в отличие от Мура и братьев Сеземанов, он разочаровался в советской жизни почти сразу. В одесском порту семью ждал грузовик с вооруженным конвоем, который увез их… в Ульяновск. Через некоторое время отца арестовали. Сына посадят уже в хрущевские времена за статью в газете “Le Mond” о венгерских событиях 1956 года.

Но после освобождения жизнь начнет складываться удачно. Никита станет переводчиком, а этот труд в СССР по-прежнему высоко ценился: “О гонорарах почти стыдно вспоминать: при не очень стахановских усилиях они в совокупности достигали суммы, превышающей оклады замминистра и члена-корреспондента, вместе взятые, – пишет Никита Игоревич. – Месячный доход составлял где-то около 600 рублей. Так что вполне оставался досуг кутить и безобразничать. Или неделями ходить с рюкзаком по Северному Кавказу”.¹²⁹¹

А Дмитрий Сеземан стал не только замечательным переводчиком, но и меломаном, коллекционером пластинок с записями классической музыки. А еще собирал фарфор и картины русских художников начала XX века. Прекрасно разбирался в живописи. Мне показывали картины Кустодиева из коллекции Дмитрия Сеземана.

Алексей Сеземан со временем развелся с Ириной Горошевской и женился на Ольге Мейендорф. Она происходила из аристократической немецкой (остзейской) семьи, а выросла во французском Марокко. Она тоже работала на иновещании и, по словам Сергея Бунтмана, по-русски говорила с акцентом. Семью Алексея и Ольги любили показывать знаменитым иностранным гостям, “друзьям Советского Союза” – пусть Ив Монтан и Симона Синьоре, Ив Робер и корреспонденты “Юманите” посмотрят, как живут “простые советские люди”¹²⁹². На самом деле это была не советская, а скорее “французская семья в СССР, свободная и современная”, – рассказывала мне Наталья Сеземан[199]. По словам Марины Мошанской (Сеземан), у них в доме всё было заграничным, часто французского производства.

Всё было другим: и образ жизни, и образ мысли, и обеденный стол. Скажем, на завтрак не готовили ни кашу, ни яичницу с колбасой. Вместо этого – белый хлеб с вареньем, с конфитюром. Кофе. Всё в стиле французского petit dèjeuner. В знаменитом тогда магазине “Сыр” на улице Горького покупали рокфор (по словам Никиты Кривошеина, очень приличный!) и другие хорошие советские сыры, приготовленные по французским рецептам и технологиям. На обед не подавали и не готовили супов.^12931294

Когда Дмитрий Сеземан шел по улице Горького, к нему приставали фарцовщики и спекулянты – просили продать, обменять валюту. А ведь у этих людей был вполне профессиональный, наметанный взгляд, позволявший безошибочно определять иностранца. Быть может, они и не ошибались. Дмитрий в самом деле был иностранцем: “…родиной ему была Европа”, – говорил о Дмитрии Никита Кривошеин.

Сам Дмитрий говорил немного иначе.

ИЗ ИНТЕРВЬЮ ДМИТРИЯ СЕЗЕМАНА РАДИОСТАНЦИИ “СВОБОДА”, КОТОРОЕ ОН ДАЛ ВСКОРЕ ПО ВОЗВРАЩЕНИИ В ПАРИЖ В 1976 году:

Две культуры – это ведь не две суммы знаний, это два образа мысли, два ощущения мира. Русская, как только я попал в Россию, поразила меня и пленила. Тем не менее, ни метафизический бунт Достоевского, ни всеприятие Толстого прочно привиться так и не смогли. Всё, что я до этого во Франции читал, учил, всё, что мне внушали, противилось неразумному и восторженному, как полагалось, приятию действительности. Потому что и Вольтер, и Стендаль, и Флобер, и Ларошфуко, и Андре Жид, и Пруст, мой любимый Пруст, научили меня несколько скептическому взгляду на жизнь…¹²⁹⁵

Тому самому скептическому взгляду, который отличал и Мура. И даже в большей степени именно Мура. При этом их французский скептицизм вовсе не исключал ни искренности, ни откровенности, ни глубины чувств, ни любви к родине. Только их родиной была Франция. Не Чехия и не Финляндия – там Мур и Дмитрий только родились. Именно Франция. “Мы ощущали себя соотечественниками, франкофильными эмигрантами в советской России”, – говорил мне Никита Кривошеин. Все они были успешны, по советским меркам – богаты. Но все мечтали когда-нибудь вернуться в Париж. И вернулись.

Первым, еще в 1971 году, уехал Никита Кривошеин. Его считали человеком неблагонадежным, близким к диссидентам, а таких в начале 1970-х выживали за рубеж.