Парижский архитектор

– Месье, это. это даже более, чем щедро. Я бы сказал, что это просто невообразимая сумма!

– Вовсе нет, если от этой суммы зависит ваша жизнь.

Люсьен решил было, что это просто шутливое замечание, и издал тот самый короткий утробный смешок, который так раздражал его жену, но приводил в восторг любовницу. Лицо его при этом осталось невозмутимым.

– Но перед тем как я посвящу вас в тонкости, позвольте задать вам очень личный вопрос, – Мане прищурился.

– Внимательно слушаю вас, месье.

– Как вы относитесь к евреям?

Вопрос ошеломил Люсьена. Какого дьявола, причем тут евреи? Но прежде чем ответить, что евреи – стяжатели и воры, архитектор сделал глубокий вдох. Он не хотел сказать ничего такого, что может оскорбить Мане, и в итоге лишиться работы.

– Они – такие же человеческие существа, как и любой из нас, – наконец негромко произнес он.

Люсьен вырос в антисемитской семье. Слову «еврей» всегда предшествовало слово «ублюдок». Его дед и отец были уверены, что капитан Альфред Дрейфус, еврей-офицер, служивший в штабе французской армии в конце прошлого века, был предателем, несмотря на твердые доказательства того, что военные секреты продавал немцам другой офицер – аристократ Эстерхази. Дед Люсьена уверял его, что именно евреи виноваты в унизительном поражении Франции во Франко-прусской войне 1870 года, хотя не мог привести каких-либо аргументов в поддержку этих обвинений. Ненавидел ли он евреев за то, что они предали страну, за то, что они распяли Христа, или за их успешные сделки – не принципиально. Многие французы были антисемитами. И так было всегда, думал Люсьен.

Молодой человек взглянул в глаза Мане и порадовался, что оставил эти мысли при себе.

– Вы, наверное, обратили внимание, что с мая этого года все евреи, начиная с шестилетнего возраста, обязаны носить на одежде желтую звезду Давида? – спросил тот.

– Да, месье.

Люсьен знал об этом, но не считал чем-то из ряда вон выходящим, хотя многие парижане чувствовали себя оскорбленными. В знак протеста некоторые не-евреи начали прикреплять к верхней одежде желтые звезды из толстого сукна, желтые цветы или засовывать в нагрудные карманы пиджаков желтые платки. Он даже слышал, что какая-то женщина нацепила желтую звезду на ошейник своей собаки.

– Шестнадцатого июля, – продолжал Мане, – в Париже согнали почти тринадцать тысяч евреев и отправили в Дранси. Девять тысяч из них – женщины и дети.

Люсьен знал о Дранси. Это был недостроенный квартал близ аэропорта Ле Бурже, который проектировал его друг, архитектор Морис Папон. Год назад в этот квартал начали свозить задержанных со всего парижского региона, хотя там не было ни воды, ни электричества, и никаких санитарных условий. Папон рассказывал ему, что заключенных из Дранси затем переправляли по железной дороге куда-то на восток.

– Сотни людей покончили собой, лишь бы их не отправили в концентрационные лагеря. Матери с младенцами на руках выбрасывались из окон. Вы знали об этом, месье?

Заметив, что эта тема чрезвычайно волнует Мане, Люсьен попытался перевести беседу в другое русло – к сути проекта и двенадцати тысячам франков.

– Это трагедия, месье. Так какие изменения вы хотели бы внести в планировку?

Но промышленник продолжал, пропустив вопрос мимо ушей:

– Скверно, что предприятия, принадлежавшие евреям, конфискованы, а их банковские счета заморожены, но теперь им запретили посещать рестораны, кафе, театры, кинотеатры и парки. И это касается не только евреев-иммигрантов, но и евреев французского происхождения, чьи предки в свое время сражались за Францию. И хуже всего то, – продолжал Мане, – что большинство арестов проводит правительство Виши[2] и французская полиция, а не немцы.

Люсьен знал об этом. Немцы использовали французов против французов. Когда среди ночи раздавался стук в дверь дома парижанина, обычно это были жандармы, посланные гестапо.

– Все парижане страдают от гестапо, месье, – начал Люсьен. – Даже неевреев арестовывают каждый день. Например, по пути сюда. – Он умолк на середине фразы, внезапно вспомнив, что убитый был евреем. Мане пристально взглянул на него, и от этого взгляда Люсьен почувствовал дискомфорт. Он опустил глаза и принялся разглядывать превосходный паркет и не менее превосходные туфли заказчика.

– Месье Бернар, мой друг Шарль Гастон знаком с вами довольно давно. Он утверждает, что вы человек честный и достойный. Человек, который любит свою страну и держит слово, – внезапно проговорил Мане.

Люсьен окончательно запутался. О чем, черт побери, речь? С Шарлем Гастоном он знаком только на деловом уровне, не больше, и они вовсе не друзья. Не может он знать, каков Люсьен на самом деле. Будь он убийцей или гомосексуалистом, Гастон даже не заподозрил бы его в этом.

Мане шагнул к огромному зеркальному окну, выходящему на рю Галили, и несколько минут разглядывал здание напротив. Затем обернулся и взглянул прямо в глаза Люсьену, которого удивило скорбное выражение, застывшее на лице промышленника.