Парижское эхо

Она развернулась и смерила меня взглядом. Я сразу понял, что обознался. Эта женщина одевалась в похожую старомодную одежду, была примерно того же возраста и телосложения, но лицо у нее было совсем другим. Спрятав в сумочку ключ, она мне улыбнулась и зашагала прочь. Даже ее улыбка напоминала мне о Клемане; в ней как будто читалось: «Все в порядке, не бойся. Я тебя знаю и понимаю».

Дождавшись, пока она дойдет до конца улицы, я двинулся следом за ней. Почти мгновенно мы оказались на площади Дюплекс, переполненной криками играющих в пыли детей. Они толкались и визжали, издавая звуки, больше напоминающие крики чаек. На заднем плане возвышалась церковь с заостренным шпилем. Клемане – или ее сестра – взглянула на часы и прибавила шагу, миновав беседку со стеклянной крышей.

Вскоре мы пересекли площадь и свернули в узкий переулок, за которым оказалась развязка большой дороги. Девушка остановилась на светофоре возле какого-то кафе, и мне пришлось попятиться. Затем мы снова двинулись вперед, и на следующем перекрестке она повернула налево – на авеню де Сюфран, усаженный по центру деревьями. Через некоторое время она сбавила шаг и стала приглядываться к номерам домов.

От спокойной атмосферы, царившей на рю Юмбло, не осталось и следа. Мы подошли настолько близко к Эйфелевой башне, что на каждом тротуаре теперь толпились туристы – в основном японцы или китайцы (я не умел их различать). В одном из домов располагался большой магазин с зеленой вывеской «Parapharmacie»[66]; снаружи тянулись ряды велосипедов внаем.

Дома вокруг – высокие и величественные, именно так и выглядит старый Париж. Пока Клемане стояла в нерешительности, я перешел дорогу и спрятался за деревом. Наконец она подошла к домофону у входа в дом 38. Я видел, как она повела плечами, словно собираясь с силами, и глубоко вздохнула. Сжимая в руках сумочку, она толкнула дверь бедром, и та открылась внутрь. Клемане еще раз осмотрелась, словно искала меня, а потом взглянула в небо, шагнула за порог и навсегда скрылась за дверью.

Глава 20 Жак Бонсержан

Вечером я стала подводить рабочие итоги и попыталась понять, сколько еще времени мне потребуется провести в Париже. Исследование благополучно завершилось, и все-таки один момент по-прежнему не давал мне покоя – отпуск семьи Массон на побережье Нормандии. Я никак не могла понять, зачем Матильда включила этот эпизод в воспоминания об оккупации, ведь поездка имела место гораздо раньше. Очевидно, я что-то упустила: если бы эпизод и вправду не имел значения, архивисты Центра от него избавились бы.

Старик Массон. Бельвильский мясник. Похоже, он играл куда более значительную роль, чем я полагала вначале. Спору нет, он принадлежал к знаковому поколению. Согласно официальной версии, количество погибших в Первую мировую войну составило порядка 1 358 000 человек, еще 4 266 000 раненых, из которых 1 500 000, включая отца Матильды, на всю жизнь остались инвалидами и калеками.

Эти места предназначены для: 1. В первую очередь. Aux mutilés de guerre.[67] Полтора миллиона.

И вы – лишь часть огромного списка, в котором находится более пяти с половиной миллионов жертв. Может, в этом и заключался смысл истории с отпуском на море. Может, именно эта цифра, как ничто другое, повлияла на события периода оккупации: на официальную политику коллаборационизма, о которой с гордостью говорил маршал Франции (когда-то и сам герой битвы при Вердене); на эгоистичность некоторых граждан и полное равнодушие других; на расовую ненависть, пропаганду и депортации в лагеря смерти; на героические поступки отдельно взятых людей. Словом, на все. Просто потому, что даже мысль о возможной потере еще пяти с половиной миллионов казалась невыносимой. Такое невозможно было себе представить.

Теперь мне стало очевидно: старик Массон был крепким, очень крепким мужчиной. Путь на работу, который тот проделывал изо дня в день, – настоящее испытание даже для молодого человека на двух здоровых ногах. От «Курой» до «Конвансьон» – ближайшей к бойне станции – я насчитала двадцать три остановки. Пересадка была только одна, на станции «Пигаль», но во времена Массона еще не придумали эскалаторов, а значит, для мужчины на костылях подъем из метро также превращался в тяжелую работу. А если учесть, что помимо него в те годы насчитывалось еще полтора миллиона калек, треть из которых, вероятно, тоже искала работу в Париже, он даже не мог рассчитывать на сидячее место в вагоне. Неудивительно, что он так много пил.