Парижское эхо

Конечно, Арман был умнее меня. Поначалу я боялась сказать лишнего – он всегда так внимательно слушал. Начиная с кем-нибудь разговор, он верил, что перед ним такой же умный человек, как и он сам, и что любое мнение имеет ценность. Он сидел и легонько кивал, глядя на меня сквозь стеклышки своих очков.

Я чувствовала себя неловко. В первую нашу встречу мы гуляли в парке недалеко от Бельвиля, и я почти всю дорогу молчала. Мало-помалу я к нему привыкла. Но домой не водила, опасаясь, что при виде Армана у папы случится очередная вспышка гнева. Мне хотелось познакомить его с Луизой, правда, я боялась, что он ее осудит. Иногда он словно видел людей насквозь.

Через некоторое время я ему доверилась и рассказала кое-что о себе и о том, как прошло мое детство. Арман не стал надо мной смеяться, но сказал, что восхищается моей стойкостью и тем, как я сумела отпустить прошлое. Только я не поняла, что он имел в виду. Разве у меня был выбор? Еще он часто говорил мне, что я – красива. Неправда, конечно, но слышать это от него было приятно.

Арман терпеть не мог французское правительство и немцев. Маршала Петена он называл старым дураком, а премьер-министра, месье Лаваля, исчадием ада. Как-то раз я ему возразила, сказав, что маршал дважды спас Францию от гибели и потому был героем. И что у нас, в отличие от других европейских стран, была Свободная зона, куда немцы так и не добрались. Если это не заслуга маршала Петена, то чья тогда? Переубедить Армана у меня не получилось.

Как-то он сказал: «Давай не будем спорить. Только обещай, что никогда не станешь разговаривать с немцами». И я ответила: «Обещаю».

Однажды он подарил мне прекрасный шарф, завернутый в шелковую бумагу – такую использовали в дорогих магазинах. Роскошный шарф. Не забывайте, что у меня тогда не было ничего нового. Вся одежда либо доставалась мне от старших сестер, либо покупалась в комиссионных магазинах.

Ближе к концу месяца, когда Арман получал зарплату, он каждый раз куда-нибудь меня водил. Конечно, заняться нам было особо нечем, поскольку еду отпускали по талонам. Родителям я говорила, что встречаюсь после работы с подругой, а сама мчалась к нему в Пигаль, чтобы послушать в баре очередного певца. Арман ждал меня за стойкой, в костюме и при галстуке. Он никогда не танцевал, – по правде говоря, танцор из него был никудышный, – но я не возражала. Мне нравилось за ним наблюдать: он смотрел на сцену сквозь стеклышки своих очков и время от времени кивал в такт музыке.

К Арману я чувствовала примерно то же самое, что и к тому шарфу. Он был моим и ничьим больше. Мне сложно передать словами, насколько яростным было это чувство собственничества. Просто потому, что у меня никогда раньше не было ничего своего.

На следующий год, то есть в 1943-м, мы решили, что сразу после войны поженимся. Арман говорил, что немцы постепенно сдают позиции, особенно после того, как в войну вступила Америка. Я не понимала, почему он вдруг так решил, поскольку все мои знакомые по-прежнему верили в победу Германии.

Вдруг Арман стал отменять наши вечерние свидания, ссылаясь на какие-то неотложные дела. Он никогда не рассказывал, какие именно. Однажды я спросила в лоб: имеет ли он какое-то отношение к Сопротивлению? Тогда Арман скривился в ужасе и приложил к моим губам палец. Конечно, я уже тогда обо всем догадывалась.

Всюду по городу висели плакаты: американский Дядя Сэм и английский премьер в еврейской кипе. Это из-за них война никак не кончалась. Это они наживались на наших страданиях. Плакаты вешало французское правительство, желавшее, чтобы немцы поскорее победили, война бы закончилась и все наконец были бы накормлены. Каждый раз, когда я ходила обновлять документы в большом здании напротив Оперы, я видела там какой-нибудь новый плакат. Некоторые из них убеждали французов, что немцам можно доверять: на таких был изображен светловолосый солдат, который нес на руках ребенка. В метро первый вагон полагался немцам. Евреи ездили в последнем, а на верхней одежде носили желтые нашивки в форме звезды.

Мы с друзьями часто над ними смеялись и называли их «подсолнухами». Арман попросил меня больше так не делать. Он сказал, что полковник Фабьен и другие стрелявшие в немцев поступили как настоящие герои. А я сказала, что семьи французов, расстрелянных в наказание за эти убийства, вряд ли считают их героями. Тогда Арман объяснил, что немцев можно доводить и более безопасными способами, и показал, как складывать проездной билет так, чтобы получался знак «V» – в честь победы: два раза в длину и еще раз под углом. Выходя из поезда, мы кидали сложенные билетики на платформу. В Бельвиле и Куроне – там, где была сильная коммунистическая партия, – они валялись буквально повсюду. Немцам не удавалось поймать тех, кто это делал, и очень скоро люди стали терять к ним уважение. Немцы с ума сходили от собственного бессилия.