Парижское эхо

Пройдясь по рю Сен – Доминик, я нашел газетный киоск и купил самую большую газету из всех, что лежали на прилавке. Называлась она Le Figaro. Затем я вернулся к ателье и занял позицию у дома напротив. Прислонившись к подоконнику, я время от времени посматривал на Клемане поверх раскрытой газеты.

Ее колени вздымались и опускались, темные глаза следили за строчкой, но лицо – как будто застыло. Ей стоило только поднять глаза, и она наверняка бы меня заметила, но я не волновался – настолько она была поглощена работой. Все в ней казалось невероятно изящным: тонкие пальцы, острые коленки и даже бедра – правда, целиком я их не видел, лишь чуть-чуть, когда у Клемане задирался подол платья. Носик у нее был острый, а губы сосредоточенно поджаты. Она выглядела стройной, но не хрупкой. Казалось, она точно знала, что делает. Я вдруг понял, что влюбился.

В ее работе был ритм, и вскоре мне показалось, что я слышу мелодию. Наблюдая, как поднимаются и опускаются ее бедра, скрытые под тканью голубого платья, и как скользят ее руки, я начал потихоньку напевать себе под нос. Слова получались неважные, по сути – первые, что приходили в голову. Но в целом песня звучала грустно – как те, что сохранились в моей памяти из самого раннего детства. Вот бы вспомнить, кто их пел. И где я их слышал. Может, мне пела мать, которая сама услышала их где-то в Париже, в каком-нибудь концертном зале или баре, а то и вовсе на улице, от незнакомца, который скучал по своему далекому потерянному дому.

Около часа я просидел, наблюдая за Клемане в окно. В какой-то момент из глубины ателье вышла старушка в очках и поставила на столик рядом со швейной машинкой дымящуюся чашку, но девушка не обратила на нее внимания: она не сводила глаз с ткани. Когда стемнело, она вдруг остановилась, словно света электрической лампы ей было недостаточно, а потом поднялась со стула, вскинула руки над головой и потянулась. Она скрылась в дальней части ателье, и на мгновение я потерял ее из виду; было ясно, что она заканчивает работу. И правда, вскоре она вновь показалась – одетая в свое обычное пальто до колена и маленькую шляпку, которая держалась у нее на голове как-то сбоку. Я сделал вид, будто с интересом изучаю показатели биржевых котировок или что там еще печатает в своих огромных колонках Le Figaro. Следить, как она выходит на улицу, было бессмысленно – я уже знал, в какую сторону она направится.

Когда Клемане отошла метров на тридцать, я пустился следом. Вскоре мы выбрались на открытые просторы площади Жоффра. Дойдя до Эколь Милитер, стены которой были помечены пулями, я ускорил шаг, чтобы не потерять ее в одном из крошечных переулков, что вели к ее облупленной porte-cochère[30].

Я дал ей немного времени, чтобы ввести код домофона, зайти в подъезд и закрыть за собой дверь.

Намереваясь отправиться к мосту Бир-Акем, минутой позже я прошел мимо подъезда. Взглянув через дорогу, я увидел, что Клемане стоит в проеме, придерживая левой рукой входную дверь. Поймав ее взгляд, я остановился.

Наши глаза встретились, точно так же, как это случилось в метро. Девушка вскинула руку и помахала, приглашая меня за собой.

Войдя, я словно провалился в другой мир, но чувство это было знакомым: нечто подобное я уже испытывал дома – например, прогуливаясь в медине, а еще когда Лейла открывала мне ворота в свой парк-сад.

Не говоря ни слова, Клемане повела меня в дальний угол мощеного внутреннего дворика – к распахнутой двери, ведущей на старинную каменную лестницу. Лифта в доме не было. Двумя пролетами выше девушка остановилась и стала звенеть ключами у широкой двустворчатой двери.

За ней оказался коридор с деревянным паркетом, а дальше – гостиная, куда Клемане меня и отправила, молча указав пальцем на свободный стул. Некоторое время я сидел и слушал, как где-то на кухне шумит чайник и звонко стучит фарфор. Из гостиной открывался вид на внутренний двор; рядом с окном стояла швейная машинка. Вся мебель была очень старой. Хорошенько осмотревшись, я понял, что не вижу ни одного электронного устройства: ни телевизора, ни музыкального центра, ни роутера – ничего.

Минуту спустя Клемане вернулась с подносом, на котором стояли две фарфоровые чашки почти бесцветного чая и сахарница. Поставив поднос, девушка включила две настольные лампы, но света они давали совсем немного. Она уже сняла пальто и маленькую шляпку и осталась в том самом нежно-голубом платье; ее острые колени были затянуты в капроновые колготки медового цвета. Из маленькой шкатулки на столе она взяла сигарету и, прикурив, выпустила изо рта дым. Она сидела напротив, положив локти на бедра.

Наконец она нарушила молчание. Немного склонив голову к плечу, спросила:

– Чего ты хочешь?

Я был поражен.

Сказала она ровно следующее: «Qu’est-се que tu veux?» To есть вместо vous — обращения, которое обычно ожидаешь услышать от незнакомого человека, – она использовала фамильярное tu. По всему получалось, что либо она мне грубила, либо считала меня ребенком.