Парижское эхо

Остановив запись, я сняла наушники и пробежала глазами свои заметки. За долгие месяцы, проведенные в Париже, я прослушала десятки женщин в надежде отыскать настоящий самородок. Мне потребовалось немало времени, чтобы вернуться к Жюльетт Лемар. Хотя я сразу оттаяла, только услышав глубокий звук ее контральто, все-таки поначалу я в ней сомневалась. Было в ней что-то легкомысленное: девочка-продавщица, этакая midinette[51] – ну что она могла мне рассказать? Нет, полагала я, в поисках суровой истины лучше обратиться к кому-то вроде Матильды Массон – к угрюмому дитяти Бельвиля и Вердена. Только теперь я поняла, как недооценивала Жюльетт. В четырнадцать лет она забросила учебу, но позже передумала и стала читать книги. После войны она разыскала какую-то вечернюю школу. Хотела выучиться на швею, чтобы однажды открыть собственное ателье. Однако в итоге ее привлекла совсем другая идея – стать учительницей. И ей это удалось – к тридцати годам, когда она уже жила на юге Парижа, сознательно выбрав место подальше от своего дома.

За годы исследовательской работы я научилась распознавать истинного свидетеля. Отсутствие сильных эмоций – всегда хороший знак, но куда важнее способность уживаться с противоречием: с одной стороны, быть готовым открыто рассказывать о собственном опыте, с другой – предоставить право судить кому-то другому. В конце концов получалось, что Жюльетт Лемар – именно та, кого я так долго искала: уравновешенная и бесстрашная женщина, которая своими глазами видела все ключевые события, происходившие в то время в столице.

Возобновив запись, я перенеслась в дни освобождения Парижа летом 1944 года. Жюльетт не поддалась всеобщей эйфории. Она застала сражение у Эколь Милитер, когда войска Свободной Франции обстреливали засевших внутри новобранцев Виши, оставляя в стенах школы следы от пуль. Конечно, в Париже к тому моменту набралось бы немало людей, которые хоть и не выражали этого в открытую, но были против оккупации и завидовали своим родственникам в деревнях – тем, кому удавалось принимать реальное участие в борьбе: прятать беглецов на сеновалах, развозить тайную корреспонденцию и тому подобное. К концу войны многие борцы парижского Сопротивления мучились от чувства собственного бессилия, которое в конечном счете вылилось в вооруженные столкновения на улицах. Но в окружении Жюльетт таких людей не было: еще за несколько недель до случившегося ее знакомые во весь голос поддерживали маршала Петена. Девушка с трудом понимала, как они сумели так легко переметнуться на сторону генерала де Голля, когда тот маршировал по Елисейским Полям. Ни один из новых последователей генерала не возражал, когда в 1940 году правительство приговорило его к смерти как предателя, и ни один из них не присоединился к де Голлю, когда тот бежал в Англию. Подруга всех немецких солдат Ивонн Бонне теперь неистово размахивала флагом на демонстрациях, но Жоржетт Шевалье, единственная из всех знакомых Жюльетт, кто с самого начала примкнул к Сопротивлению, по-прежнему находилась в концлагере. По радио тогда говорили, что победа в Нормандии стала возможна благодаря объединенным усилиям американской, канадской и британской армий, а войска Свободной Франции отправили всего одну дивизию. Жюльетт точно не знала, о каком количестве солдат шла речь, но понимала, что их было совсем немного.

Америку и Великобританию официально объявили «друзьями и союзниками». Однако до этого на протяжении четырех лет Жюльетт ходила на работу мимо пропагандистских плакатов, называвших народы этих стран врагами – наряду с еврееями и большевиками. Не то чтобы она когда-то всерьез верила, что мистер Черчилль и вправду подлый ростовщик, этакий Шейлок в английском котелке, но слишком уж быстро поменялась песня – что-то не складывалось. В то же время многие люди добровольно присоединялись к охоте на врагов из страха, что в противном случае сами станут жертвами. Разумеется, самые пылкие мстители получались из тех, кто скрывал самые страшные секреты.

Жюльетт рассказывала о многочисленных судах над коллаборационистами, обвиненными в сотрудничестве с оккупантами. Но, по ее словам, этим занимались буквально все. Маршал Петен лично провозгласил «коллаборацию» национальной политикой страны, с гордостью описывая этим словом французское соглашение с фюрером. А теперь она по сути приравнивалась к государственной измене. Как же так?

Вскоре стало ясно, что проводить слушания в старых судах невозможно: все они работали под управлением Виши и потому считались аморальными. Однако для создания «чистых» судов новому правительству требовалось слишком много времени, поэтому на первых процессах в качестве судей заседали бывшие солдаты. Поначалу они решали только, кого взять под стражу до появления полноценного гражданского суда. Но вскоре те, кто возглавлял военные трибуналы, стали бояться гнева разъяренной толпы, которую выводила из себя малейшая задержка, поэтому французское правительство не без опасений предоставило трибуналам право выносить приговоры.