Парижское эхо

Пока я разглядывал спокойные воды Сены, одна мысль не давала мне покоя. Дело было не в том, что я внезапно пережил ощущение некой призрачной потери. Нет, меня волновало другое. Я боялся, что мне суждено до конца дней прожить с чувством невосполнимой пустоты в душе, так и не узнав секретов прошлого.

Глава 18 Барбес – Рошешуар

Я была рада снова увидеть Жасмин и провести с ней немного времени после дня рождения Тарика. После признаний, сделанных Джулиану «за чаем», ее компания пришлась мне особенно кстати.

Начала я с рассказа о своем первом визите в его квартиру. Александр жил на рю де ля Гут д’Ор, рядом с большим универмагом, в витринах которого стояли манекены в свадебных платьях. Покупателям там выдавали полосатые пакеты с надписью «TATI» – так назывался универмаг, – которые в то время мелькали по всему городу. «Все равно что оказаться в Кампале», – думала я (по крайней мере так мне тогда казалось, поскольку в настоящей Кампале я побывала немного позже). Я поднялась из метро, прошла по бульвару мимо стайки лоточников, продававших поддельные дизайнерские чемоданы, и свернула в узкий переулок с мясными лавками. Повсюду рядами висели свиные ноги с надрезанной голенью; в одном месте над сырыми куриными тушками я заметила овечью голову на длинном вертеле. Запах мяса стоял невыносимый, и облегчение я почувствовала, лишь дойдя наконец до одинокого фруктового ларька, где связки бананов лежали строго по цветам: сначала ярко-зеленые, потом желтые и, наконец, черные. За продуктовыми лавками оказался еще один небольшой магазинчик, в котором продавали джеллабы, а дальше – киоск, где можно было перевести деньги за границу. Почти на каждом незнакомом лице я видела тоску по Африке.

Затем я повернула, вышла через уличные ворота к жилому дому и вновь очутилась в совершенно другом мире. Пройдя внутренний дворик насквозь, я поднялась по каменной лестнице на первый этаж и постучала. Наконец я покинула Африку и вернулась обратно во Францию, к своему русскому. Начиная с этого момента, по мере того, как я рассказывала Джулиану свою историю, я понемногу редактировала собственные воспоминания о случившемся.

Правда была в том, что с самых первых дней я заметила в нем какую-то пугающую искренность. Но тогда я полагала, что откровенность Александра – лишь признак страсти, которую он испытывал ко мне, а его прямота – следствие богатого жизненного опыта. Когда мы говорили по-французски (а делали мы это практически всегда, потому что мой французский был лучше его английского), я ощущала странную свободу: я могла открыто говорить даже о таких вещах, которые наверняка смутили бы меня, говори я на родном языке. Я поведала ему обо всем: о чем мечтала, чего хотела, и даже о том, как прикасаться ко мне. Я была молодой и хрупкой, а он был состоявшимся мужчиной сорока пяти лет и на моем фоне смотрелся очень внушительно. Когда мы занимались сексом, я ощущала невероятную близость, и эта близость усиливалась с каждой встречей; но было в ней и что-то другое, особенное – радость от того, что тебе удалось примирить непримиримое, удалось каким-то образом обмануть смерть.

Вспоминая мальчиков из колледжа, я понимала, что с ними только притворялась. С Александром все было иначе, в нем я нашла то, о чем так любили писать поэты. Абсолютное единство тел, единство душ. С ним я могла не сдерживаться и чем больше отдавала, тем сильнее верила в то, что нашла. Я верила, что через него мне наконец открылся истинный смысл моего существования: быть его любовницей. Не то чтобы раньше я верила в какое-то иное предназначение, нет. До встречи с Александром я вообще не подозревала, что у меня есть предназначение.

Рассказывая обо всем Джулиану, я попыталась не делать слишком сильного акцента на сексе, а сосредоточиться на наших возвышенных беседах о… Проблема была в том, что я совершенно не помнила, о чем мы с ним беседовали. Я натягивала футболку и шла на кухню за чаем или вином, а когда возвращалась… мы наверняка обсуждали Толстого, и Пушкина, и причины поражения коммунизма; он наверняка что-то рассказывал мне о детстве, о бабушках и дедушках, которые сумели пережить революцию. Ну и прочее в том же духе. Да, он действительно однажды сказал, что мне надо написать книгу, но о какой книге он говорил? Может, о пьесе? Я смутно помнила, как он восхищался Парижем, когда мы гуляли по улицам или сидели в барах; он восхищался героями Просвещения и постоянной борьбой французского народа, которая, по его словам, была одновременно демократической и революционной. Однако больше всего мне запомнилось то, что Александр шептал мне на ухо, когда мы лежали в его постели на рю де ля Гут д’Ор, – но то была куда более личная и куда менее возвышенная история.

– Интересный район, – заметил Джулиан, когда я наконец умолкла, чтобы немного отдышаться. – Именно об этой Франции в свое время писал Золя.