Парковая зона

Дома здесь обычно одно, реже двухэтажные, деревянные, крашеные зеленой или коричневой краской, кирпичные – беленые известью.

Улицы по обочинам поросли травой-муравой вперемежку с упругим двужильным подорожником. Возле водопроводных колонок зелень всегда гуще и ярче. Сочная, она радует глаз.

Каждая из колонок этих, стоящих по пояс в траве, издалека похожа на писающего мальчика в бескозырке, выбежавшего поозорничать к дороге: из крана почти всегда тонкой струйкой бежит вода – российская бесхозность.

Среди дня на улицах бывает пусто и тихо – мало или совсем нет приезжих, а местные люди трудятся, кто где. Маленькие фабрички районного масштаба, мастерские, конторы, да мало ли где можно заработать копейку на то, чтобы не дать нужде опрокинуть себя?

К вечеру, на час-два, улицы оживляются – пришел конец рабочего дня. То там, то здесь можно увидеть спотыкающегося человека – успел перехватить где-нибудь за углом с приятелями и теперь несет свое непослушное тело домой, во власть быта. Женщины непременно озабочены и всегда с поклажей, скользнут по тебе безразличными глазами и – в сторону.

Сама обстановка говорит за то, что здесь нет места легкомыслию, а тем более пороку.

Но это только так, с первого взгляда. В таких городках, как и везде, бушуют страсти, и непримиримы порок и добродетель, кто кого – вечная борьба.

Боль в ноге не давала Метелкину полного удовлетворения от созерцания местных достопримечательностей, но все же одно здание его заинтересовало. Высокие окна стрельчатого типа показывали почти метровую толщину стен, в которые были вделаны стальные решетки из кованого квадрата, искусно скрученного по оси. Эти решетки на перекрестиях были перевязаны тоже коваными железными лентами, что говорило о давности происхождения. Над окнами, в таких же стрельчатых нишах из красного кирпича, выложены барельефы крестов.

Было ясно видно, что здание это – обезглавленная церковь. Потому оно было непропорционально высоким и венчалось нелепым фонарем, тоже кирпичным, с узкими, как бойницы, окнами, забитыми за ненадобностью фанерой. Вероятно, эта кирпичная надстройка служила когда-то звонницей и собирала православный люд к молитве и покаянию.

Теперь покаяние – это забытая нравственная категория, и потому церковное здание стало приютом зла и порока. В нем размещался РОВД – районный отдел милиции, далекий от духовных исканий человека и жертвенной добродетели.

Впрочем, тогда обезглавленное здание церкви Ивану ни о чем не говорило, но какая-то скрытая угроза, как от всех милицейских учреждений, от него исходила.

У входа дежурил в постоянной готовности бежевый «уазик» с характерной синей полосой и решетками на окнах. Такой вот малый «воронок». Его функция известна – взять и оградить.

Брать и ограждать Ивана Метелкина – нового прораба монтажного участка – было не за что, и он спокойно зашел в продовольственный магазин, расположенный тут же, напротив милиции.

Как говорится, война войной, а кушать надо!

Прихватив вареной колбасы, хлеба и бутылку кефира, он повернул в гостиницу.

Пустой номер встретил его неуютом.

После наспех проглоченной колбасы и кефира, стало сыро и зябко: отопительный сезон еще не начался, и ледяные батареи усугубляли чувство неустроенности и заброшенности.

Заняться было нечем, да и не было желания.

Метелкин, быстро скинув одежду, нырнул в стылую постель, как в воду, сжался там по-детски калачиком и завернулся с головой в одеяло. Ему стало невыносимо жаль себя, такого маленького и одинокого, лежащего на самом дне глубокого омута.

Так он и уснул со своей печалью и грустью.

Но утро – мудренее вечера.

С помощью бригадира вчерашний вопрос был исчерпан, и Метелкин потихоньку стал втягиваться в уже забытый им ритм стройки с ее неразберихой, пьянством и неизбежными авралами.

Регулярно, раз в неделю, он ездил в управление на планерку, сдавал отчеты, привозил материалы и оборудование, матерился по-черному с заказчиками, и ему, в общем, стала даже нравиться такая жизнь без начальственного окрика и взгляда, если бы, если бы…

…Отсюда, с высоты тридцати пяти метров, громоздкая фигура Фомы казалась приплюснутой, как будто ему откусили ноги.

Фома что-то говорил подошедшему бригадиру, жестикулируя непропорционально длинными руками. Сюда слова не долетали, но прораб Метелкин знал, что Фома говорит про него что-то веселое, потешаясь над своей остроумной выдумкой.

С этой высоты, где теперь стоял Иван, он, новый начальник, должен был загреметь однозначно, а почему не загремел, Фома так и не понял.

Фомин – Фома, как его называли ребята, – по своей наивности считал Метелкина придурком, а придурка надо было наказать, да так, чтобы потом и следственные органы не догадались, почему это прораб вдруг сорвался с такой высоты и разбился насмерть.

Падение с этой отметки, да еще на груду железа, смертельный случай гарантировало, на что и рассчитывал Фомин.

Надо сказать, что его выдумка быта изощрённой: если бы Метелкин сорвался, то вся вина лежала бы на нём самом – поскользнулся, и вот он – лови!