Пароход Бабелон

– Дивизии придется пробиваться через заслоны польских частей. Короче, раз жить, раз помирать – вот и все наши секреты.

– Тоже мне, обнаружил скорбь в Талмуде. – Ефимыч окрутил камушек три раза и вытащил руку из кармана. – А что, наштадив здесь?

– Приехал пообщаться лично с ясновельможным паном. Табачку донского не желаешь? Аккуратный табачок! Для тех, кто предпочитает курить, глядя на звезды. Ночной, так сказать.

– Гриша, ночными только горшки бывают…

– Не знал, за что каюсь, товарищ комиссар, – связист Шаня шумно подсосал воздух между щелью в прокуренных зубах, – тороплюсь я…

– Что так? Поляки с тылу зашли?

– Тут такое дело… – и на небо посмотрел, словно проверить хотел, останется ли на месте Хозяин после того, что он скажет.

– Не томи, уже выдави вишенку из шоколада.

– Помощник мой на холме запропастился.

– И давно?

– Порядком.

– Что с ним, знаешь?

– Успел передать, что бойцы наши на управляющего имением в сильной обиде. Голубятню разгромили и какую-то бабу откорячили.

– Снова особисты слетятся…

– Так вот я думаю, комиссар, сообщать о том Верховому или нет?

– Что значит – «или нет»?

– Так ведь наштадив здесь.

– Пошли.

– Куда?

– Куда-куда? Разберемся сами.

– «Разберемся?!» – Шаня выкатил глаза с кровавым обводом: – Тебе, комиссар, видать, судьба Микеладзе[17] все не дает покоя?

– Так ты туда, наверх, шел или сматывался куда подальше?

– На меня не рассчитывай, комиссар.

– Как так? Сам же говоришь, телефонист твой исчез…

– Я только за голоса в проводах отвечаю.

– Два месяца назад я бы тебя к стенке за такой твой голос…

– Два месяца назад жизнь полячья гроша ломаного не стоила, а теперь за нашу с тобой кто грош даст?

– Дорогу знаешь на холм?

– А их тут две. – Шаня снова шумно всосал воздух в щель между зубами. – И обе – в обход.

– А напрямик имеется дорога?

– А напрямик – больно круто будет взбираться. К тому же ты у нас вроде как поляком подбитый. Думаю так, комиссар. – Гришаня поискал кого-то взглядом. – Видишь человечка бездельного? Вчера нас водил туда напрямик.

«Бездельным» оказался тот самый бугристый красный белостолбовец с бедной радостью в лучистых глазах, которого комиссар заметил на площади у трактира. Сейчас в его внешности было не так уж много апостольского.

Вблизи голова его оказалась маленькой и пушистой, а уши… Через такие уши запросто солнцем можно восторгаться.

– Он не рассыплется на марше? – Ефимыч сделал неуверенное движение по направлению к апостолу.

– Он еще тебя подождет, пока ты сил набираться будешь.

Ефимыч подумал про себя, что война вообще – навязчивый кошмар, сон дурной паутинный, а в такие моменты, когда и не война, и не мир – просто геенна библейская. На каждом шагу новое проклятие. И как только реагировать на него? С позиций войны, мира или грядущего времени?

И получаса ведь не прошло, как мелькнула мысль, что красные кавалеристы в Белых столбах расположились так, будто мирный договор уже подписан и скоро по домам, но нет, снова мужику – война, бабе – презрение.

Вот этот апостол, он сейчас посреди войны или вне ее? И как сказать ему, что ты от него хочешь, чтобы он оставался таким же просветленным, как на иконах?

На двух сдвинутых вместе штабных столах – польский самовар, по форме напоминающий греческую вазу, блюдце с колотым сахаром и большая карта.

Где-то в двух сотнях верст от Москвы – глиняная пепельница, забитая выкуренными под корень самокрутками и дурно пахнущим донским табаком, видимо, тем самым, которым промышлял «второй и последний еврей в полку». Табак был смешан со слюной и запахом яблочных огрызков.

– Обращаю внимание, сколько бы они там мирных документов ни готовили, комары-мухи, а пока нас версты не разведут, мы глотку друг другу еще не раз перегрызем. – Верховой оторвался от Юго-западного фронта, выпустил синюю струю дыма и проводил ее взглядом аж до самого окна. Заметив отсутствие комиссара, поинтересовался: – А куда это чернявый наш запропастился?

– Серьгой своей торгует чернявый. – Эскадронный Ваничкин был явно доволен таким предположением.

– А тебе с того что катит, кум? – резанул его взглядом Кондратенко.

Орденоносец Ваничкин задумчиво поскреб свой тяжелый серый подбородок и решил пока остаться в союзе с Кондратенко.

– Фронт жиденький. – Комполка вновь уронил голову в карту, в поля, в речушки, в деревеньки. – Сильных сторон у нас с вами, товарищи, я не наблюдаю, правда, есть одно замечательное преимущество – до своих основных сил относительно недалеко. – И добавил: – В случае чего, конечно.

Командиры эскадронов шутку оценили.

– Значится, так, – продолжал Верховой, – постоим пока у пана ясновельможного, если, конечно, неучтенный «халлерчик» вдруг не объявится. Но тут будем полагаться на утешительные данные разведки.

И только Верховой хотел что-то уточнить у Кондратенко, как послышался за окнами бабий ор, визг и выстрелы…

Судя по их бестолковости, палили в воздух.

Кондратенко кинулся к двери прежде других. В дверях столкнулся с Матвейкой, ординарцем Верхового. Бросил на ходу:

– Что там еще?

– Народ идет к командиру слезу жалости предъявлять.

– Почто так? – Верховой вдавил в пепельницу остаток самокрутки.