Пароход Бабелон

Ну и, конечно, самое главное – все это было за год до встречи с Марой, к которой незаметно готовила его судьба. Сейчас, на расстоянии от Москвы более чем в две тысячи километров, он отлично понимал, что эта старая бестия, если что не так, сразу же распускала свой узор и принималась ткать новый, не упуская из виду ничего и никого.

Разве не благодаря ее ухищрениям оказался он в газете «Труд» буквально через несколько недель после того, как снес к мусорным бакам стоптанные ботинки, в которых перешел советско-польскую границу? Разве не она так устроила, что начальство отметило его «дерзкое перо» и после первых же статей о беспризорниках подняло ему зарплату до целых восьмидесяти рублей? Разве не судьба-ткачиха устроила в редакции его знакомство с Иосифом Уткиным и Александром Гринбергом?

А потом в отделе писем редакции газеты «Труд» телефонный звонок.

«Вас, кажется…» – Корректор, которую в связи с починкой электричества подселили к ним в отдел, безгрудая шатенка с красивыми икрами и веснушками на носу, передала ему захватанную трубку настенного аппарата, и до него долетело сухое покашливание, потом продолжительная пауза – столь продолжительная, что он уже намеревался положить трубку «на рога», а затем на том конце провода раздалось: «Это я, Шаня, не узнаешь, комиссар?»

Именно в таких случаях дядя Натан любил говорить: «Вот и брызнуло из соска волчицы!»

Припомнить свою первую реакцию на голос Шани у него не получилось, зато он отлично запомнил, каким взглядом на него посмотрела корректор, как спросила: «Ефим?.. Ефим Ефимович, с вами все в порядке?»

Кажется, он сказал ей что-то вроде того, что звонил его фронтовой товарищ, которого он не видел две тысячи лет, и, надевая на ходу пиджак, спустился вниз, чтобы встретиться с человеком, у которого все эти тысячи лет был в долгу.

Шаня не дал себя разглядеть – с разбегу сгреб в охапку. Положил шершавый подбородок на его баскский берет – Ефим надевал тогда этот берет поверх парика – и давай вместе с ним раскачиваться из стороны в сторону:

– Комиссар, комиссар!.. – и подсосал воздух ртом через зубы, будто они у него болели.

– Погоди, дай хоть на тебя взглянуть! – с трудом отлепился от него Ефим.

Все та же седая прядка в волосах. Все та же улыбочка хохмача.

– Чего на меня смотреть, дай на тебя взгляну! Эх, время-время, лошади-кони!.. – и поправил комиссару берет с париком.

– Как ты меня отыскал?

– Простого проще. Ты же теперь у нас широко известен. Прочел твой очерк о НЭПэ в «Огоньке», позвонил в редакцию, они мне, мол, Е точка Милькин состоит в штате газеты «Труд», ищите там.

Ефим поспешил сказать:

– Здорово!..

На что Шанька тут же:

– Замечательно пишешь, комиссар, человеку на краю пропасти – в помощь каждое твое слово, – и опять воздух ртом подсосал.

– А ты что ж, на краю пропасти?

Шаня отодвинулся на шаг. Руки опустил, будто опоздавший на поезд пассажир. Вздохнул. Поставил в книге судеб точку где-то за железнодорожным горизонтом.

Ох как же любил Джорж Иванович Бей с такими размазанными жизнью товарищами в Фонтенбло поработать. Погонять их от всей своей армяно-греческой души с лопатами и тележками.

– У тебя время есть? – спросил Ефим, чувствуя, что Шаня искал его не для того, чтобы сказать, как он замечательно пишет.

– Чего-чего, а времени у меня, комиссар, вагон. Теперь – вагон, – и глаза какие-то незнакомо-рысьи сделал.

– Понятно. Давай посидим где-нибудь, ты мне все расскажешь. Голодный? Вижу, что голодный, – и добавил, заметив, как стушевался фронтовой друг: – Угощаю.

И они отправились в «Ладью» – ресторанчик на Пушечной.

Добирались, беседуя ни о чем, дабы не расплескать на улице важный разговор. То о новой Москве парой-тройкой фраз перекинуться, то о новой весне, подробно зафиксированной камерой Родченко (Шаня увлекся фотографией, жонглировал именами великих фотографов), то проедутся по советской фамильярности и трамвайному хамству, а то перескочат с немилосердного «писка моды» на далекое «вечное», у которого все сегодняшние дела оказываются в завтрашней шляпе.

Шаня не отказал себе в удовольствии вспомнить одесское детство, сопроводив воспоминание бородатым анекдотом, а Ефим уже в минутах ходьбы от «Ладьи» отметил вслух переливчатый выгиб икры забросившей ногу на ногу красотки, сидевшей на большом чемодане.

– Такие вот – в шляпке с зеленым перышком и с широкой крестьянской улыбкой – часто на улице оказываются.

«Ладью» держали братья Каминские. Держали с толком. Кухня в «Ладье» была европейской и азиатской. Любили сюда заглядывать и многопудовые нэпманы, и худосочная богема, и люди, которых пока еще не слишком испортили шальные деньги.

Под белыми сводами «Ладьи» устраивались литературные вечера, каждую среду играл джаз. Во дворике за «Ладьей» собирались под зорьку беспризорники и оставшиеся без работы проститутки: Каминские подкармливали и тех и других.