Пароход Бабелон

«Иди, побрейся! – сказал себе с интонацией классного руководителя. – Иди, иди! После сменишь рубашку и брюки. Эти помялись и сидят выше пупа, как у бухгалтера Мони из папиной конторы (пусть только Моня не ругается!). Мышцы бы на животе подкачать, но разве до этого сейчас?! И потом, зачем, во имя какого такого светлого будущего?! В ряды чопуровских гвардейцев мне все равно не вставать».

Бритье с переодеванием заняло у Ефима не больше получаса. Пока брился, пока договаривался с самим собой в зеркале, пока возвращался в миг между прошлым и будущим по методике Джорджа Ивановича, понял, где оно, то самое место в рукописи, требующее доработки.

«Бывают такие места – средоточия всей вещи с прямым выходом к заключительному пассажу. Давай-ка я прямо сейчас “наметаю”, пока не остыл еще».

За столом отодвинул все мешавшее в угол, что-то быстро накидал в тетради поверх уже написанного карандашом, метнулся к карте, расставил два пальца циркулем в районе советско-польской границы, описал ими полукруг, сказал вслух, будто в комнате еще кто-то: «Значит, говоришь, нет у табака фронта? Голубь ты германский, сокол чопуровский!..» И, поморщившись брезгливо, направился к двери.

Но тотчас же вернулся: забыл под бумагами «регент». Опустил часы в карман. Заметил, что на прежних брюках пятилетней давности карман был глубже – часы падали вниз дольше обычного, а на этих карман поменьше.

Закрыл дверь на ключ, подергал ручку: «Что девка шалая – закрывай не закрывай, все одно. Ну да и я бриллиантов убиенной тещи под подушкой не храню, и карта моя – не флинтовская».

Выглянул из галереи вниз – все ли тихо?

Тишина, как перед кавалеристской атакой – не столько даже предчувствие скорой сечи, сколько – забвение. Быльем поросшая трава.

Кстати, а что там муэдзин? Куда он запропастился? Или и он тоже – забвение, трава в человеческий рост?..

Дворик белый от белья и пахнет мылом.

– Добрий утро! – это Керим Ефиму.

«Разве еще утро?!»

– Салам-салам тебе, Керим.

Стоит между двумя пододеяльниками в голубой майке и брюках, закатанных выше колен, – одна нога скульптурно вылепленная, другая – тоненькая и мохнатая, как у насекомого, – моет ковровую дорожку в проходе между свисающим с веревок бельем. Шваброй выдавливает воду из ворса, направляет ее остатки в сторону Африки. Возвращается на прежнее место, с упоением чешет грудь в дымчатой шерсти, после чего упирается в швабру и берет чуть в сторону. На другом конце ковра из персидских узоров собирается вода и стекает ручейком в канализационный люк, опоясанный пеной хозяйственного мыла.

Выглянула старуха из окна, и тишине – конец.

– Ай, Керим, Керим!.. Ай-вай, вай-ай! Я белье повесила, а ты, пепел на твою голову, ковер моешь!

Керим отбивается, Керим уверяет, что от него до белья, как от нее до Пророка. Сама посмотри: ни капли на пододеяльник, ни капли на простыню. Что еще тебе, старая, нужно?! А?!

Старая сделала рукою пас:

– Ала э!..

Общались они на местном наречии, но Ефим готов был побиться об заклад, что именно об этом и говорили. Жестикуляция – великое изобретение человечества. Он это понял еще в своих путешествиях по Европе.

– (…….) – Телефон?!

Вновь спустившуюся тишину прервал телефонный звонок.

Вот чего Ефим точно не ожидал от этих окон, от этих стен, от этого двора. И дело не только в том, что дом Керима казался ему далеким от прогресса и привилегий свыше. Чего ради он сюда проведен? Для того толстяка, что ли?

Снова звонит телефон.

Старуха хлопает окном, сцена распадается. Начинается новая.

– Подожди, ага. – Керим складывает ковер напополам, чтобы Ефим мог пройти. – Вот, пожалуйста. В город идешь? Гулять хочешь, да?

А телефон все тренькает.

– Да, вашей жизни хочу отведать.

– Наша жизнь – ветер, ага, зачем она тебе, своей живи. Московской, – и посмотрел на только что закрытое окно.

– Московской не получается. Пока не получается. А Воронцовская улица далеко от тебя?

– Как тебе сказать…

– Так и скажи.

– Скажу тебе – нет, ага, недалеко, – и показывает шваброй направление, пробивая камень Крепости насквозь. – От меня, ага, все близко. Только Воронцовская у нас сейчас по-другому называется, Мешади Азизбекова.

– Вот как? – не сильно удивился Ефим.

– Тоже, да, был губернатор[21], – запихивает рубашку в штаны.

– Сколько до нее, Керим? Двадцать минут, полчаса?..

– Да, ага. Полчаса. Но, может, меньше. Может, больше. Зачем тебе Воронцовская, ага? На другую улицу лучше ходи, да. На Ольгинскую ходи. Она красивая. Почему не хочешь?

– От Воронцовской до Кемюр мейдана далеко? – перебивает его Ефим.

– Нет, ага, близко, просто идти надо долго прямо. Потом налево и снова прямо. Раньше Воронцовская площадь была, теперь стала Угольная – Кемюр мейданы стала она. Выходи из Крепости, иди по Николаевской, потом спрашивай, тебе все скажут, кто одет хорошо.

– Вот как…

– Да, кто одет хорошо, тот знает, куда идти надо, где поворачивать надо, – и расставил два пальца свои циркулем, и провел ими полукруг, будто по карте на стене, как это не так давно сделал у себя в комнате Ефим.