Пароход Бабелон

– Просю меня не перебивать! Так и молвил, товарищ комиссар, «господам офицерам». – Матвей на Тихона смотреть избегал, словно того рядом и не было. – Их ясновельможные, хоть в прошлом времени наших революционеров довольно у себя укрывали, нынче все равно что в царской империи час-другой коротают. Ну, так как, на ба́лу-то пойдете? – Комиссар задумался, тогда Матвейка добавил: – Комполка передать велел, что отказаться от приглашения никак не можно, потому как обижать пана запрещено из самой Москвы.

– Что ж, коли так, передай Васильичу, буду.

– К шести просили.

– Так к шести пусть и ждет.

– И комполка наказ дал: разговорами о польской гидре трапезу не раскрашивать.

– Ясно дело: петь, стрелять и танцевать строго запрещается.

– О кобылке твоей гутарить будем, – незамедлительно вставил Тихон, точно и сам был зван к пану, хозяину имения.

Матвей с Тихоном в очередной раз пожевали губами, поиграли желваками, после чего ординарец комполка, испросив комиссарова разрешения, метнулся прочь, словно забегал лишь затем, чтобы погромыхать сапогами в обители прокаженных.

– Ты вот что, Тихон, залей-ка в лампу керосину, – попросил комиссар, как только ушел Матвейка, – и еще… поискал бы ты мне управляющего с ключами, пусть по замку своему поводит. Места укромные, убедительные вскроет для дальнейшей работы.

– Че вдруг такая охота привалила? Опять лезешь на рожон, комиссар?

– Не вдруг, разобраться надо мне кое в чем. Никак не могу понять, куда поляк тот делся, вместе с дочкой управляющего ясновельможного пана? Сдается, мог и в замке схорониться.

– Тю… Молнию руками решил словить?

– Давай без вопросов.

– Бесполезное то дело. – Тихон широко зевнул, сверкнув золотым клыком, потянулся, трижды постучал здоровенным кулаком по груди, повращал плечом, громко хрустнув суставом, сказал: – О!.. – еще раз зевнул и потянулся: – Прям взвалил мне на плечи ношу тяжку – керосин, управляющий, а у мине плечо заботу просит. Не ходил бы ты никуда, Ефимыч, тем паче в замок. Давеча меня тут таким небрехливым трепом местные болталы наградили, убьешься догадаться.

Комиссар убиваться не стал.

И Тихон давай ему на казацкий лад сказанье сказывать.

И откуда он только эту пророчицу-ткачиху взял из Города башен, нанизывающую на невидимую нить шерстяных рыбок? И что действительно эти рыбины – неиспользованные мгновения нашей жизни, за счет которых старуха живет припеваючи в одной из ста башен больше тысячи лет?

– Где ты весь этот бред берешь?!

– А ты, коли верить не хочешь, не верь, комиссар, – сказал Тихон обиженно. – Мне в конюшню надо. На дуру твою взглянуть. Може, подковать ее надо, може, еще что… – И ушел.

После всего, что наговорил Тихон, мысли у комиссара путались, точно телеграфные ленты в Шанькиных руках.

«С Тихоном всегда так: как в бой, так пожалуйте какие-нибудь смачные побасенки или “наивернейшие знаки судьбы”. Что за страсть такая у казаков языческая – искать повсюду эти самые знаки, небылицы отовсюду собирать. Как они вообще с ними живут?»

Вот он никогда толком не знал, на какие знаки судьбы ему стоит опереться, а какие не достойны его внимания. И поскольку не был уверен, что жизнь можно прожить иначе, чем живешь, полагал, что всего разумнее – просто не забивать всевозможной дурью голову: все эти намеки свыше есть не что иное, как пережитки прошлого, мусор, от которого народ наш еще не успел избавиться, вот и, следуя многовековой привычке, засоряет себе голову. Да и Тихон, видать, на побывке в имении успел уже позабыть, какие у солдатской судьбы предначертания на войне.

«Вот ляжет на дно глубокое эта голубиная история, и после хоть любое пятно на белой стене за знак свыше принимай».

Комиссару не терпелось поскорее завершить начатое дело. И, конечно, найти оправдание своему из ряда вон выходящему поступку, поставить точку там, где необходимо ему, а не кедровцам.

«Если они все-таки нагрянут, будет чем крыть, что рассказать шкуродерам про замок и Войцеха».

Но в то же время он прекрасно понимал: что ты им ни говори, как ни запутывай, на уме у них всегда одно – покрутить у виска или затылка жертвы барабан отливающего синеватым глянцем «нагана» и, когда несчастный со страху обмочится, пробить смертельной пулей затылок.

«Это, должно быть, потому, что сами они – редкие трусы».

Комиссар своими глазами видел, как один из кедровцев с неожиданным возгласом: «Твое ж ты!..» отвалился от кучки стоявших кавалеристов, одного из которых решил было «взять на карандаш», и растянулся в глиняном бульоне перед низко пролетевшим аэропланом врага. Аэроплан был разведчиком и наверняка запечатлел для вечности падение ниц особиста с последующим принятием грязевых ванн. Хорошо, что у кедровца хватило ума скрыться как можно быстрее и не донимать более красноконников своим чрезмерным вниманием.

«Эх, нажал бы кто на кедровцев сверху, если, не ровен час, объявятся они здесь».