Партизанки

Редкий, моросящий дождь заунывно шелестит по давно опавшей прелой листве.

По околице белорусской деревушки Крюки, что затерялась в густых лесах под Паричами, от дома к дому медленно бредут двое малышей. Оборванные, голодные и измученные, они робко жмутся к плетням, стараясь не попадаться на глаза патрулирующим село гитлеровцам. Старенькая одежонка их, латанная во многих местах, насквозь продувается холодными порывами ветра: ведь уже ноябрь…

Постояв немного у одной из хат, ребятишки, покачиваясь от усталости и голода, тихонечко идут дальше. Старшему из них, худенькому мальчику с печальными не по годам глазами, на вид лет семь-восемь. Рядом, крепко держась за его руку и стараясь не отставать, молча и сосредоточенно шагает еще крошечная девчушка. Нетрудно догадаться, что это брат и сестра: одинаково темноволосые, малыши похожи друг на друга, как две капли воды.

Появление детишек на деревенской улице сразу же привлекает к себе внимание селян. Скоро в окнах двух-трех домов, что стоят поближе к околице, мелькают женские лица. Селянки смотрят на ребят с состраданием и материнской болью. Одна из них, накинув на плечи платок, выбегает из хаты и, с опаской оглядываясь по сторонам, подходит к плетню. В руках ее зажаты краюха ржаного хлеба и пара печеных картофелин.

— Коля! Наденька!.. — негромко, почти шепотом подзывает она ребят.

Обернувшись на голос и постояв немного в нерешительности, малыши приближаются. Они осторожно берут из рук женщины хлеб и бульбу и начинают торопливо есть.

— Спасибо, тетенька! — едва слышно, движением одних губ, благодарит мальчик.

Но вдруг женщина, настороженно повернув голову, застыла на секунду, а затем, испуганно ахнув, присела за плетень. Патруль! Из-за угла соседнего дома, громко чавкая по грязи сапожищами, на улицу вываливаются трое гитлеровцев. Обвешанные оружием и амуницией, они внимательно осматриваются по сторонам, а затем медленно, изредка перебрасываясь отрывистыми фразами, двигаются к околице.

— А, партизанское отродье! — заметив прижавшихся к забору детишек, злобно цедит сквозь зубы один из солдат.

Отделившись от остальных, он вразвалку подходит к малышам и, коротко размахнувшись, волосатой пятерней бьет мальчика по голове. Не успев даже поднять ручки, чтобы защититься от удара, тот, оглушенный, навзничь падает на землю. С отчаянным криком бросается к нему сестра, солдат с грязными ругательствами отшвыривает ее в сторону.

Обернувшись к приятелям, которые, цинично ухмыляясь, наблюдали за расправой, гитлеровец произносит какую-то фразу, и те дружно разражаются громким пьяным смехом. Им весело смотреть на неподвижно лежащих в грязи и стонущих от боли и обиды детей… Рядом с подошвами их огромных кованых сапог белеет растоптанная картофелина…

— Ироды проклятые! — едва лишь шаги патрулей смолкают за углом, поднимается из-за плетня оставшаяся незамеченной женщина. — Хоть бы детей пощадили… Спасу от них никакого нет! Отольются вам еще их слезы безвинные…

Громко всхлипывая, не придя еще в себя от пережитого, ребятишки пытаются встать на ноги. Удается им это далеко не сразу: обессиленные и измученные детишки были на грани обморока. Из полуоткрытого рта мальчика тонкой алой струйкой стекает кровь. В горестном сознании своего бессилия что-либо предпринять плачет женщина.

Трудно в это поверить, но эти двое беззащитных малышей, которые только что были безрассудно жестоко и не в первый уже раз избиты фашистским патрулем, — заложники оккупантов. Их жизнь по произволу гитлеровцев в любую минуту может быть оборвана. А ведь старшему едва минуло восемь лет!

Единственная вина малышей заключается в том, по мнению фашистов и их пособников, что отец их колхозник Алексей Крюк еще зимой сорок первого, как и десятки тысяч других белорусов, ушел в леса, к партизанам. Простить этого его семье, оставшейся в родной деревне, гитлеровцы не могли.

Еще не заросло травой черное пепелище на месте, где был дом Алексея: в апреле 1942 года после доноса предателя здесь была заживо сожжена его жена Глафира Арсентьевна Крюк вместе с грудной, только что родившейся дочкой. Сожжена после свирепого, безжалостного допроса. Избивавшие ее гитлеровцы требовали признания: с кем из селян был связан муж, кто помогает партизанам? И хотя знала женщина этих людей, ни единым словом перед врагами не обмолвилась…

С той поры и остались одни Коля и Надя. Пустовавших домов в деревне было немало, и в один из них под неустанный присмотр охраны поселили гитлеровцы детишек в надежде на то, что не выдержит сердце отцовское долгой разлуки. Партизан им нужен был живым!

Выпускали заложников днем, на несколько часов: деться ребятам было некуда — за каждым их шагом пристально наблюдали. А кормить их жителям Крюков было запрещено: дети, кроме всего, обречены на долгую и мучительную голодную смерть. Но не таковы белорусские крестьяне, чтобы оставить в беде ближнего своего, а тем более ребенка…

* * *