Партизанская богородица

Плечистый солдат саженного роста лежал за пулеметом, раскинув длинные ноги. Дужки каблучных подковок блестели на солнце.

Камень ли хрустнул под ногой Петрухи или почуял пулеметчик беду за спиной — оглянулся. Рывком вскочил на ноги, успел выхватить наган и выстрелить.

Петруха с разбегу кинулся ему под ноги, свалил и верным охотничьим взмахом всадил нож в горло.

Когда Аниська подбежал и помог Петрухе подняться, рослый пулеметчик был уже мертв.

Петруха, вытирая нож о гимнастерку убитого, разглядел его и узнал фельдфебеля Барсукова.

— Ах, сука! Живьем тебя взять было...

— Почему живьем? — недоумевая, спросил Аниська.

Петруха глянул на него побелевшими от ярости глазами.

— Я бы из него по кускам душу вынул!

— Ранило тебя, перевязать бы надо, — сказал Аниська.

И тут только Петруха почуял, что по щеке и шее струйкой стекает кровь.

— Царапнуло малость...

— Чего царапнуло. Пол-уха оборвало.

Петруха схватился за левое ухо и скрипнул зубами от боли.

— На полвершка ошибся, гад!.. А что, Анисим, кабы не промахнулся он?.. Убил бы... ты его?

Аниська насупился и, помолчав, сказал:

— Или он меня, или я его.

Вепрев повел свой резерв — двенадцать бойцов — на правый фланг к реке, где на береговом откосе укрылся за кустами второй пулемет белых. Скрытый подход обеспечила узкая рытвина, промытая скатывающимися с горы вешними водами. Под низко посаженным мостом пришлось проползать на брюхе, обдирая ладони и локти о шершавые потрескавшиеся доски старого деревянного лотка. Зато после моста рытвина стала глубже и можно было встать на ноги и идти, пригнувшись. Сажен через двести рытвина уперлась в узкий залив.

До злого куста оставалось шагов полтораста.

Вепрев приказал разомкнуться на три шага и по команде подниматься разом.

— Одним чтобы броском! Хоть один остановится — всем могила. Возьмем с ходу! Всех не скосит!

Пулемет, бивший с горы, дав несколько коротких очередей, смолк. Трофим Бороздин снова поднял своих бойцов. Неровная цепь темных фигурок поравнялась с суховерхой березой, скатилась в лощину и через минуту-две снова поползла по пологому склону.

Пулемет на горе молчал.

«Сняли! — подумал Вепрев. — Молодцы!»

Зато, почти не смолкая, бил ближний пулемет.

— За мной! Ура!

Вепрев быстро бежал хорошо тренированным солдатским бегом и не слышал своего голоса, словно ветер, бивший в лицо, отбрасывал звук. Не слышал и других голосов. Слышал только, как из куста брызнула смерть дробным звуком торопливо бившего пулемета.

Он ни разу не оглянулся, но необъяснимым чувством, которое появляется у человека лишь в минуту предельного напряжения, знал — бойцы бегут за ним.

Пуля ударила, как хлыстом, по руке, за спиной раздались стоны — их он услышал, хотя они были менее громки, чем не слышный ему боевой клич, — но он все так же быстро бежал, взметнув наган в правой нераненой руке, и знал, не надеялся, а знал, что враг не выдержит, дрогнет, не приняв прямого удара.

Пулемет смолк. Два солдата — один большелобый крепыш среднего роста, второй длинный и тощий, как жердь, — вышли из-за куста с поднятыми руками.

— Ах, гады! — плачущим голосом выкрикнул догнавший Вепрева боец и с винтовкой наперевес кинулся на долговязого, стоявшего неподвижно, как учебное чучело.

— Отставить! — резко крикнул Вепрев. — Не тронь!

Боец оглянулся. Его худое, с глубокими продольными морщинами на впалых щеках лицо было перекошено от ярости.

— Они нас жалели!

И, продолжая целить штыком в долговязого, мотнул головой:

— Пятерых скосил, гад!

Вепрев сказал громко и строго:

— Красная Армия пленных не убивает! — и добавил тихо, слышно только ему одному: — Ты боец революции, Липатов! Зачем тебе быть палачом?

Липатов принял на себя винтовку, сказал с досадой:

— Доиграемся мы с этой добротой, товарищ командир...

На левом фланге потери были меньше.

— Двое убитых, четверо раненых, — доложил командиру Трофим Бороздин.

— Сколько пленных? — спросил Вепрев. Бороздин посмотрел на него угрюмо, исподлобья.

— Нету пленных... не сдавались беляки...

Вепрев, морщась не то от боли, не то от досады, отвел Бороздина в сторону.

— Плохо поступил, Трофим. Не исполнил приказ.

Бороздин ответил с глухой яростью:

— Стреляй меня, коли виноват! Не могу я в поддавки играть!.. А ну меня или тебя возьмут? Лимониться станут? Живьем шкуру спустят!!

Вепрев убеждал терпеливо:

— То они, а то мы. С них разве пример брать? Что мне? Их жалко?.. Вред делу нашему. Пускай сдаются в плен. Скорее Колчака кончим.

— Когда он сдался?

Бороздин с ненавистью посмотрел на долговязого, который, еще не совсем уверясь в своем избавлении от неминучей смерти, то пытался изобразить на узком рябоватом лице угодливую улыбку, то испуганно озирался и прислушивался, стараясь понять, как оборачивается дело.

— Когда он руки поднял? — повторил Бороздин. И сам ответил: — Когда штык к горлу приставили. Пятерых наших уложил, а сам руки поднял! Знает, сука, руки поднял — цел. — Трофим скрипнул зубами. — Не лимониться с ними! Нагнать такого страху, чтобы...