Паштет

Не к месту в голову лезли всякие дурацкие мысли, вроде такой, что если бы снял бронежилет, то уже бы и помер, а татарин бы его убил почетно, заколов. Помнил Пауль, что у восточных людей это четко отличается — колют только в бою и только достойного врага, а глотку резать — это для барана хорошо или для позорной смерти, чтоб опять же — как барана, а не человека. И еще удивлялся себе — по всем фильмам и разным книгам он должен был блевать, стенать, вопиять и переживать, что убил себе подобного и потому в душе должен был бы наступить ужасающий раздрай и полная жопа, ибо человеческая жизнь — священна!

Ничего подобного не было. Только люто захотелось жрать и пришлось жевать найденные в сумке камарада твердые ломтики сушеной конины. Пара сухарей позволила немного разнообразить это ночное пиршество, после которого пить захотелось не менее сиьно. Выдул полфляжки, размышляя — почему нет припадка рефлексий и покаяния? Валявшийся неподалеку труп ночного гостя был каким-то несуразно маленьким и плоским, одет бедно, халат потертый, рваный, сношенные прохаря из кожи, штанцы с заплатами и монет в поясе было смешное количество. Гопник какой-то, а не враг, по внешнему виду судя. А ведь чуть не зарезал. Паштет поежился — собирался на ночь рассупониться и спать вольготно, накрывшись ватничком, но Шелленберг очень неодобрительно уставился и показал тремя жестами, что ночью могут прилететь стрела или уйти сапоги. Потому, глядя на компаньонов, лег в полной боевой готовности, только сапоги чуток приспустил, чтобы ступням в широких голенищах повольготнее было. Спасло жизнь, как оказалось.

А потом и солнышко краешком показалось, посветлело все и рожки запели, дудя подъем по обоим войскам — и тому, что на холме в оборону встало и тому, что обложило осадой. Воины вставали, зевали, чесались, крестились. Вот умываться было нечем — водички в лагере оказалось мало. И харчей тоже, потому как рванулись в погоню за татарами налегке, свой обоз далеко остался. Впрочем, как понимал Паша, жрать будет некогда, крымцы уже шумно колготились, явно собираясь на штурм. Слитный гром барабанов, рев труб там, где стояла орда.

Фитильки задымили сотнями струек. И точно — татары не дав времени на подумать — атаковали всей массой — и судя по всему — по всей линии соприкосновения. В ясном утреннем воздухе отчетливо были видны накатывающие волной крымцы. Орали громко и похоже было, что у каждого отряда был свой боевой клич. И было страшно от понимания того — что их не остановить, слишком много.

А потом пушка оправдала свое имя, метнув круглый чугунный мячик прямо в толпу и следом по фронту тяжко ахнули, обваливая синее небо и заволакивая все вонючим туманом, другие орудия и смертно застрекотали сотни мушкетов и пищалей. И еще. И в упор. А потом татары полезли через высоченные щиты а им рубили руки топорами и теплые кисти, шевеля пальцами, падали под ноги стоявших на приступках солдат. Лезли и в промежутки между щитами, валясь десятками друг на друга и заливая все вокруг кровищей, отчего очень скоро земля под ногами размякла, стала липкой и вязкой и подошвы скользили по красной грязи.

Только сейчас Паштет понял — что такое воинский строй, когда окружающие его люди заработали как единый механизм, многоголовый, многорукий, но управляемый и знающий, что делать каждой детали. Его орудийный расчет метался в дыму, как черти в аду, отработанно, механически и умело, сам Паша не без огорчения отметил, что уступает камарадам своим, нет в нем четкости, выверенности каждого движения — когда вроде и без суеты — а быстро.

Сразу после выстрела тут же Гриммельсбахер впихивал в жерло ком мокрой травы, гася недогоревшие комочки пороха. Паштет деревянным банником вбивал этот ком, остро вонявший лошадиной мочой, до упора и не медля, тощий игрок, ввинтив странную хреновину в виде парных штопоров на длинной палке, выдергивал спрессованную траву из жерла, словно пробку из бутылки. И серьезный "Два слова" совком на палке загружал быстро и аккуратно порох, тут же уминался пыж из черте-чего — узнал мельком Паштет клок от татарского халата ночного гостя — и ядро или дробленый камень сверху, пока Хассе заправлял затравочное отверстие пороховой мякотью.

Потом старший канонир рявкал, прикрывавшая пушку пехота шарахалась в стороны и в проем, уже заваленный трупами атакующих ахал злым громом выстрел, отбрасывая огненным плевком трупы, калеча и обжигая живых. Периодически пушкари перекатывали пушку то влево, то вправо, что позволяло бить чуточку наискосок в амбразуру, кося атакующие толпы сбоку. Наглядная мощь пушечного огня поразила Паштета и теперь совершенно не к месту он поверил в давно читанное, что при обороне Севастополя дальнобойная батарея номер 30 по приказу своего командира — Александера, чья странная фамилия вот так врезалась своей странностью в память, ведя огонь по дальним объектам, сметала атакующую батарею пехоту пороховыми газами.