Паштет

И новая волна накатывает. Пушка рявкнула. Паштету дали бахнуть из мушкета и тут же невежливо сдернули с приступки, оттащили под локти, словно боярина какого, назад. Мушкет из рук выдернули, новый поданный цапнул. Совсем неудобный, грубо сделанный, с рук не выстрелишь, подставка нужна. И опять галдящие вороны на заборе, добежали. Тут уж его совсем невежливо дернули за телегу. О, вот на нее и упор…

Хассе оглянулся, кивнул. Не в смысле — давай! Наоборот, успокоился, увидев, что огневое средство последнего шанса в тылу и вперед не лезет.

А уже перескочивших и вырезали. Паштет, как зритель сторонний, только кулаки сжимал нервно. Определенно, эти ногаи или татары были хорошими бойцами. Умелыми, не то, что те нищеброды второго дня, вот те были неумехами — глазом видно. Эти уже знали отлично, что такое сабля и копье, пользователи уверенные. Но каждый из них был сам по себе и перепрыгнув через преграду — встречался сразу с двумя-тремя защитниками, работавшими вместе, дружно.

Строй. Воинский строй. Механизм, на манер мясорубки. Сучкорубный станок. И немцы-наемники тоже не поврозь были. Нет тут поединков, тут — резня. И только что "Два слова" секанул под коленки наседавшего на Гриммельсбахера воина, а тот в свою очередь сбоку, походя секанул шпагой поперек лица татарину, что замахнулся своей кривой саблей на "Два слова". И замах не вышел, отшатнулся раненый, хватаясь рукой за разрубленное лицо. И умер от хрустящего удара топором по шее — стрелец из прикрытия поспел.

Трижды Паштет прикладывался к мушкету. И ни разу не пальнул. Так мельтешили перед ним свои и враги, что за пару секунд, что запал горит — цель исчезнет, а влепишь в спину своему. Досадно.

Откатились те, что выжили.

Пришел Геринг, глянул хозяйским, но мутным глазом. Видно было, что хотел что-то сказать, но передумал — губы у него обсохли и уже потрескались, неохота ими шевелить без крайней нужды, убыл обратно. Нормально на фланге. Этого достаточно.

Дым расползался вонючей мутью, медленно таял. Солнце из зенита калило шлем. Наверное так себя голова чувствует, если ее засунуть в микроволновку, как того кота.

Снял тяжелое железо — легче не стало. Нигде тени нет, под телегами раненые в беспамятстве стонут. И кепочку тоже лучи накаляют.

Опять дудки и рожки взвыли. Пришлось вставать. Волна на поле. Эта — уже блестит сталью. Посверкивает, но серая такая. Взблескивающая стенка прет на деревянную, краснопокрашенную.

Отбили. Передыху не дали — конные стали вертеться, к щитам подскакивать, лупят из луков. Стук о дерево, о землю. И редкие вскрики, когда — в мясо. В ответ редкое громыхание мушкетов. Паштет себя попробовал, бахнул дважды, раз попал, коняшка кувыркнулась. Русские посмотрели с усмешкой. Они стреляли реже, но явно — результативнее. Черт их знает — как получалось у них.

Конных сменили пешие. Потом конные. Опять — пешие. И снова — конные. И почему-то казалось Паше, что вроде как одни и те же, а вроде — и все время другие. Свежие явно. Словно на конвейере. Пулю во рту менял несколько раз — нагревалась теперь быстро, не холодила толком. Сначала было досадно, что его толком не пускают в дело, потом угомонился и своей гордости дал подзатыльник. Его держат как козырную карту. И ему нельзя сдуться и спечься, если дойдет дело до дела. Суетливо пощупал тяжелые цилиндрики патронов. Руки какие-то непослушные, пальцы трясутся с чего — то. Пить до чего же охота! А ведь он не дрался, его пока не привлекали в бой, берегли, как НЗ.

Еще волна. Отбили как-то быстро и легко и не понял — что встревожились камарады и стрельцы. А потом доперло — слева шум, там всерьез прорвались, похоже. Туда галопом проскакало сотни две конных, наконец — затихло.

И когда уже совсем стало невмоготу от жажды и жары — натиск ослаб. Опять приперся Геринг, башка у него была обвязана окровавленной тряпкой. Говорил мало, но кислое дело — левее пару пушек татары вывели из строя, забив в запальные отверстия свинец от пуль, расчеты порезали. И — судя по всему — готовятся к чему-то серьезному.

Получил от плохо соображающего Паштета пару таблеток, за чем, похоже и пришел, сожрал их жадно, хоть и на сухую и убыл.

У татар пели и перекликались дудки и рожки. И как — то очень суетливо там было, мельтешение какое-то сквозь дым виднелось.

Наемные немцы напряглись, насторожились. Подошел стрелецкий сотник, сказал что-то иронично, хоть и без улыбки. Хассе кивнул крупной головой, подумал чуточку и заявил своим камарадам:

— Отдыхаем пока. Сейчас будет серьезная атака. Золотая волна пойдет. Лучшие воины. Но московит говорит, что пока знать с челядью соберутся — часа два пройдет. "Два слова" — караулишь.