Пасмурный полигон

— Он уговаривал меня уйти с ним… Но я не мог. Я не был тогда таким, каким я стал сейчас. Я считал его предателем. Я даже… даже хотел его убить. И тогда он сам выстрелил в меня. Он думал, что убил, но я был только ранен. Тяжело. Пуля прошла в сантиметре от сердца. Врачи в госпитале, в Ялте, удивлялись, как я выжил. Потом меня вывезли в Болгарию вместе с госпиталем. Когда я выздоровел, я перебрался в Югославию. Там был штаб генерала Врангеля после изгнания его из Крыма. Верховный объявил набор добровольцев для войск иностранного легиона. Он должен был воевать в Африке за французские и испанские интересы. Я попал туда. Это было лучше, чем по десять часов в день простаивать у биржи в Белграде. Мы там работали грузчиками, водоносами, возили дерьмо в бочках. А в легионе мне предлагали чин сержанта и приличные деньги. Я записался туда… Да-да, я был в Африке. Мы воевали с марокканцами. Они организовали республику Риф и выбрали президентом вождя Абд-Эль-Керима. Он крепко бил и испанцев и французов. Я был в испанском легионе. Там было немало русских. Я был ранен в голову и больше не мог воевать. Меня отправили в Испанию, а когда я встал на ноги, всучили в руки сотню песет и вышибли из ворот. Я нанялся почтальоном, но оттуда мне пришлось уйти самому: я плохо знал испанский язык. Потом я уехал в Германию, это было в тридцать втором году. Здесь я нашел работу в газете и с тех пор…

Эккерт молчал. Виталий приподнялся, пытаясь заглянуть ему в лицо, но тот вдруг сказал ломким голосом:

— Сидите… — После паузы спросил: — Почему же вы не вернулись на родину? Ведь еще в тридцать пятом году из Берлина уезжала в Россию большая группа бывших белогвардейцев. Их простили…

Виталий потупил взгляд. Потом сказал глухо:

— Я… я не знал, что я бы там делал. И потом, я не смог бы глянуть ему в глаза.

— Кому?

— Отцу.

— Да-да… — Эккерт встал, закурил сигарету. — История. Итак, вы отказались от Родины и остались здесь. Неужто существование человеком второго сорта устраивает вас?

— Я хотел бы попасть в Россию… Но кто меня там примет? Я ничего не сделал для России, ничего… Я только воевал против нее. Здесь мне трудно, очень трудно, но у меня тут жена, сын…

Эккерт остановился прямо напротив него.

— А теперь откровенно: что вас привело ко мне? И не лгать! Любое признание истины я пойму и оценю в вашу пользу, но ложь приведет вас к трагедии. Я слушаю!

Виталий поднял на него глаза.

— Я вас увидел у Мессершмитта… Я подумал, что вы… вы очень похожи на моего отца. И я подумал…

— Вы подумали, что я и есть тот самый большевистский комиссар? Не так ли, Гоман? Но вы ошиблись. Я добропорядочный немецкий коммерсант. И не более того. Да, у меня водятся деньги, но это еще нё значит, что меня можно шантажировать… Вы на это надеялись?

Гоман уронил голову на руки.

— Нет, что вы… я хотел не этого. Если б вы были моим отцом…

— Что бы вы сделали? — Голос Эккерта дрогнул.

Гоман рывком встал.

— Что сделал бы? Если б я увидел его, я упал бы перед ним на колени и сказал: «Прости меня, отец, ты правильно сделал, что стрелял в меня. И спасибо тебе, что ты оставил мне жизнь… Ты был прав во всем, во всем… Только сейчас, после всех долгих лет мук и скитаний, я понял это… Без Родины, без ее защиты и внимания нельзя прожить на свете…» Вот что я сказал бы ему.

Эккерт стоял перед ним. Сигара давно погасла. Он стиснул ее побелевшими пальцами и смотрел на человека, стоявшего сейчас перед ним. Человек, прошедший через все это, не может лгать. Иначе он подлец. А кто поручится Эккерту, что перед ним не подлец? Ведь хотел же он тогда, двадцать лет назад, стрелять в отца. Нет, это было тогда. А после этого были годы скитаний, нищеты, разочарований. Он не может лгать… Спокойнее, спокойнее… Если б ты мог сейчас говорить и действовать только от своего имени… Но ты связан большим и нужным Родине делом. Ты не имеешь права рисковать. Твой провал повлечет за собой гибель многих людей… Ты не имеешь права так распорядиться их судьбой. Но перед тобой только два выхода: Виталий либо должен стать рядом с тобой, либо… либо умереть. Но рядом с тобой он не станет. Он слишком слаб, если б даже и захотел вести твою борьбу. Значит… Нет, есть еще один выход. Он должен покинуть пределы Германии. Срочно. Немедленно. Сейчас же… Но куда? А что, если в Стокгольм? Да-да… Пусть он повезет письмо… А там товарищи что-либо придумают. Пусть обратится в консульство или даже в посольство. Его вывезут в Союз. Это было бы блестяще…

— Садитесь к столу, — предложил Эккерт. — Мы должны серьезно поговорить. Повторяю: серьезно. Советую осмыслить это. От исхода разговора зависит, как минимум, ваша жизнь.

Гоман сел. Эккерт достал зажигалку, раскурил погасшую сигару.

— Как я вам уже говорил, я коммерсант. У меня много всяких дел не только в Германии, но и за ее пределами. Как вы посмотрите, если я пошлю вас за рубеж с одним деловым письмом? Вы сможете основательно заработать, и вам не придется уже бегать и снимать для вашей гнусной газетки. Итак?

Гоман пожал плечами.