Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года

– Вообще-то, по секрету могу сказать, что я очень хочу полететь на Луну. Так же как наши все советские космонавты. Валентина Владимировна тоже мне составляет конкуренцию, она тоже хочет полететь на Луну. Каждому хочется лететь, и кто из нас полетит, пока еще неизвестно, но по крайней мере у всех у нас есть такое стремление. И нам очень хочется, чтоб наша мечта сбылась”.

Мы видим, что, услышав некомфортный для себя вопрос, Гагарин сам отвечает вопросом, пытаясь перевести разговор на достоверность источника информации, а когда его все-таки принуждают что-то ответить, произносит нечто совершенно невразумительное или уходит, что называется, в глухую несознанку, ссылаясь либо на неосведомленность, либо на некомпетентность в данном вопросе.

“– Если СССР первым отправит космический корабль на Луну, то выдвинет ли он юридические претензии на Луну?

– Ну, тут вопросы юридические, мы космонавты, а не юристы. Наше дело летать, а законы устанавливать, права устанавливать – это дело юристов.

– Поскольку подполковник Гагарин отрицает большую часть заявлений, которые ему приписывали в последнее время, можете ли вы прокомментировать и такое заявление, приписанное вам, – что Советский Союз сможет отправиться на Луну в будущем году?

– В будущем году – такого заявления я не делал по крайней мере. То что в предстоящем десятилетии будут такие полеты – это я говорил. <…>

– Когда иностранцам будет позволено присутствовать при запуске космической ракеты?

– Господа, опять мы не по адресу вопросы задаем. Я космонавт, я с удовольствием покажу, как мы летаем, если у вас будет такое разрешение. А разрешение дает наше правительство, Академия наук этим занимается. По-моему, вам лучше обратиться туда”.

Конец злополучной пресс-конференции в ООН больше похож на агонию танковой колонны, попавшей в засаду в узком ущелье: Гагарин запутался в постромках, он не в состоянии ни отшутиться, ни сколько-нибудь резко отбрыкнуться на откровенно оскорбительные инсинуации. Его провоцируют, и он не может ответить; он почти в нокауте. Несколько раз очевидно, что смех в зале относится непосредственно к нему; единственный, кто спасает его, – это переводчик на английский, формализующий его сбивчивые ответы.

“– После возвращения английского астронома Ловелла[67] из СССР он сделал заявление, что, по сути, США ведут гонку за Луну с самими собой и что СССР по существу вышел из этой гонки. Правда это?

– Видите ли, я бы не хотел переубеждать господина Ловелла в этом вопросе. Но все-таки Луна в какой-то степени представляет интерес для человечества.

– Это все-таки не совсем ответ на вопрос. Я спросил – правда ли, что Советский Союз отказывается?

– Знаете, всеми этими проектами занимается Академия наук. Я не являюсь академиком, не вхожу ни в какой совет – так что лучше все-таки у них спросить”.

Занавес.

По сути, пресс-конференция в ООН – журналистский аналог “темной”, устроенной ему в оренбургской казарме.

В. И. Гагарина приводит состоявшийся однажды в Швеции диалог Гагарина с каким-то президентом, потрясенным находчивостью Гагарина. “«Кто вас учит отвечать на вопросы, господин Гагарин?» – спросил президент. «Те, кто их задает», – тут же последовал ответ” [1]. С учетом его ооновских реплик эта тоже кажется скорее беспомощной, чем эффектной, скорее неуместно-дзенской, чем остроумной.

Такой Гагарин – невеселый и ненаходчивый, путающий ударения в словах – сегодня выглядит крайне непривлекательно. Начинаешь сомневаться в его речевой компетентности – и вообще в способности адекватно слышать, что он сам говорит; и правда, если вспомнить, иногда он становился страшным занудой и изъяснялся тяжеловесными, театральными, выспренними, с претензией на глубину, замечаниями. “Да, – задумчиво сказал Гагарин, – вот как раз на тишину время труднее всего найти. А она ведь союзница многих добрых дел и начинаний” [53]. “Вот и получается, что мы гости на Земле: пришел и ушел. Как те звездочки, что «падают» в августе: чирк – и нет. A мы еще ссоримся, затеваем драчки, треплем друг другу нервы, укорачиваем и без того эту удивительную и короткую жизнь. Мало того – войны затеваем, чтобы уничтожать друг друга. Мы же гости на Земле, – как-то нежно и утвердительно повторил он, – и должны делами… <…> продлевать жизнь пришедшим после нас поколениям…” [54]. “Иногда я целиком отдавался тишине, какую даже трудно представить. Я всегда любил тишину. Тишину раздумий, тишину труда. Жаль, что в наш энергичный двадцатый век мы все меньше обращаемся к ней, к тишине!” [55]. И ведь все эти псевдоглубокомысленные, явно почерпнутые из советской беллетристики фразы он произносит даже не с трибуны, а в частных разговорах, с друзьями.