Пассажирка из Франкфурта. Немезида. Слоны помнят все

— А не лучше ли было бы, — сказал мосье Куэн, министр внутренних дел, — если…

Он больше ничего не успел сказать, потому что дверь снова распахнулась, и в комнату стремительно вошел человек. Он не нуждался в представлении, ибо это был тот, чье слово во Франции было не просто законом. Вот уже много лет оно являлось выше закона. Его появление было не слишком приятным сюрпризом для собравшихся.

— А! Приветствую вас, дорогие коллеги, — бросил маршал. — Я готов оказать вам помощь. Отечество в опасности. Необходимо действовать, и действовать незамедлительно! Я в вашем распоряжении. Я готов нести полную ответственность за все действия в критический момент. Это опасно. Я знаю, что мне грозит опасность, но честь превыше всего. Спасение Франции превыше опасности. Они уже идут сюда. Громадное стадо из студентов и преступников всех мастей, вырвавшихся, из тюрем; среди них есть и осужденные профессиональные убийцы. Есть и поджигатели. Они распевают песни, скандируют имена своих учителей и тех философов, которые увлекли их на путь мятежа. Если мы их не остановим, эта свора погубит Францию. Вы тут сидите, ведете бесплодные разговоры и причитаете. Пора переходить к делу. Я приказал перебросить два полка, поднял по тревоге Военно-воздушные силы, разослал шифровки нашим соседям и союзникам, моим друзьям в Германии, потому что в этом кризисе мы с ними — союзники!

Мятеж должен быть подавлен. Восстание! Бунт! Опасность грозит всем гражданам. Я выйду к этой толпе, я постараюсь их успокоить, поговорить с ними. Ведь все эти студенты, они… все они — мои дети. Юность Франции. Я напомню им об этом. Они послушаются меня. А мы… мы изменим состав правительства, и они снова приступят к учебе. Мы постараемся удовлетворить их требования. У них ведь и впрямь нищенские стипендии и скучная скудная жизнь. Мы постараемся помочь им. Я буду говорить от своего имени. Но и от вашего тоже, от имени правительства. Вы сделали что могли, вы действовали так, как умели. Но им нужен учитель и вдохновитель, им нужен вождь. Я стану их вождем. Я иду. У меня здесь список шифрованных телеграмм, которые нужно отправить. Главное — нагнать на них страху, а все эти танки и ракеты конечно же в ход не пойдут. Я все продумал. Мой план реален. За мной, друзья и соратники, за мной!

— Маршал, мы не можем допустить… Вы не должны подвергать свою жизнь такой опасности. Мы обязаны…

— Не пытайтесь меня отговорить! Я принял решение, и ничто не сможет мне помешать.

Маршал широким шагом направился к дверям.

— Моя охрана ждет. Моя отборная гвардия. Я оставляю вас, чтобы обратиться к этому прекрасному — и ужасному — цвету нации. Я напомню им, в чем состоит их долг.

И он распахнул дверь с величием знаменитого актера, играющего любимую роль.

— Bon Dieu, да ведь он так и сделает! — сказал мосье Пуассонье.

— Он рискует жизнью, — сказал синьор Вителли. — Это смелый шаг, он доблестный воин, но что с ним будет? Les jeunes сейчас в таком состоянии — они убьют его!

С губ мосье Пуассонье слетел вздох, не лишенный радостного предвкушения. Может быть, и в самом деле… Да, это вполне возможно.

— Вполне возможно, — сказал он. — Да, они могут его убить.

— Не дай Бог, конечно, — предусмотрительно заметил мосье Грожан.

На самом деле мосье Грожан также очень на это надеялся, хотя природный пессимизм подсказывал ему, что желания не так часто исполняются, как этого хотелось бы. По правде говоря, в его воображении возник куда более неприятный вариант.

Вполне возможно, что маршал, вспомнив прошлое, сумеет так или иначе уговорить стаю распаленной и жаждущей крови молодежи прислушаться к его словам и поверить его обещаниям, после чего заставит новоиспеченных приверженцев вернуть ему прежнюю власть. Подобный поворот уже дважды случался в карьере маршала. Он обладал таким личным магнетизмом, что остальные политики уже не раз терпели поражение в тот момент, когда меньше всего этого ожидали.

— Его необходимо остановить! — в отчаянии воскликнул мосье Грожан.

— Да, да, — подхватил синьор Вителли, — мир не должен потерять такого человека.

— Одно только вызывает опасение, — сказал мосье Пуассонье. — У него слишком много друзей в Германии, а вы знаете, как скоропалительно решаются там военные вопросы. Они ни за что не упустят такой возможности.

— Bon Dieu, bon Dieu[150], — сказал мосье Грожан, вытирая вспотевший лоб. — Что же нам делать? Что мы можем сделать? Что там за шум? Кто-то стрелял, или мне послышалось?

— Да нет, это в столовой гремят подносами, — успокоил его мосье Пуассонье.

— Я вспомнил подходящую к случаю цитату, — сказал мосье Грожан, большой любитель театра, — кажется, из Шекспира: «Неужели никто меня не избавит от этого…»

— «Буйного священника», — подхватил мосье Пуассонье. — Это из пьесы «Бекет»[151].

— Маршал не просто буйный, а буйно помешанный, и он гораздо опаснее любого священника. Священник, по крайней мере, безобиден, хотя вы знаете, что Его Святейшество Папа Римский только вчера принял делегацию от студентов. И, представьте себе, он их благословил. Он назвал их: «Чада мои».