Пасть

Граев, зашипев от боли, сделал ложный выпад правой — боясь одного: противник сдуру под него подставится и тем убьёт его, Граева, на месте болевым шоком. Но нет, Васек уклонился от неторопливого удара и тут же получил классический апперкот левой — отлетел в сторону и ошеломлённо мотал головой, не торопясь снова в драку. Ещё мгновение — добить, выключить надолго, — но мгновения не было, вожак и третий опять надвигались, опять окружали, опять норовили взять в смертельную для Граева коробочку.

Он рубанул ребром ладони по запястью протянутой, пытающейся схватить руки — уже всерьёз, уже в полную силу, уже на грани калечащих приёмов, — и отпрыгнул на два метра назад, вырвавшись из окружения.

Всё, эффект неожиданности исчерпан. Троица, хоть и потрёпанная, сгрудилась плотнее, не зная, что ждать от драчливого здоровяка с каменным лицом, — и не догадываясь, что против них человек с одной рукой, пронзаемый болью от любых резких движений.

Достанут ножи — придётся калечить, решил Граев, сознавая, что и без ножей шансов мало.

Но то были не волки — шакалы, не привыкшие к отпору. Отступив на несколько шагов (вожак волочил ногу), они поливали Граева отборным матом и предрекали, что дальнейшая его жизнь в Александровской будет недолгой и закончится мучительно.

Он набычился, опустил плечи и медленно двинулся на них — поворачиваться спиной даже к шакалам чревато. Шакалы отступили позорной трусцой, продолжая сыпать ругательствами.

Надо бы выправить разрешение на какую-никакую пушку, подумал Граев. А то замочат такие маргиналы — обидно будет.

Глава XV

К убийце Колыванова он шагал следующим утром — уже в обычном облике, имидж бомжеватого выпивохи отыграл свою роль.

Впервые Граев шёл на убийцу — и не знал, что с ним делать. Раньше всё было проще — схватить, не дать зацепить себя, при удаче — вырвать признание, пользуясь первыми секундами ошеломления. А теперь…

Втягивать в дело суд и прокуратуру нельзя, это понятно. В лучшем случае возникнет юридический казус — многолетняя кормушка для адвокатов, а по участникам дела прокатится тем временем волна якобы случайных смертей.

В конце концов, он не на службе, нанимала его Катя, и только ей Граев обязан отчётом. Но вот убедить её — проблема. Граев и сам лишь позавчера полностью, на все сто процентов, убедился, что безумная версия его и Марина — единственно правильная, что нет никакого иного объяснения, никакого удивительного сцепления маловероятных событий, способных быть причиной всего произошедшего.

Последнее, заключительное доказательство Граев вычислил как астрономы Плутон — чисто умозрительно. А потом нашёл его в расчётной точке. На заросшей пустоши, где неделю назад…

…На заросшую пустошь, где неделю назад лежал освещённый фонарями труп, Граев пришёл не как следователь — вдумчиво изучал местность глазами охотника, которому надо убить затаившегося где-то здесь крупного и неимоверно опасного зверя. Искал то, что охотники называют лазами (места, наиболее удобные для выхода из чащи крупного хищника), — и определял самые подходящие для стрельбы точки.

И нашёл — около третьего лаза небольшой вытоптанный пятачок, ветви на прикрывающем позицию густом кусте аккуратно срезаны, открывая удобную амбразуру. Неизвестный стрелок рисковал — стрелял вдогонку, пропустив тварь, выбрав момент, когда сердце наиболее открыто. Стрелял с крайне опасной (для себя) дистанции — три или четыре метра. И всё равно не смог убить наповал.

Раненый зверь (Колывановым назвать его язык не поворачивался) уходил напролом, быстро, через густую растительность — и ушёл далеко, петляющий по пустоши след тянулся почти два километра. Происходи всё в июне, когда бурлящая соками трава тут же выпрямляется, скрывая все отпечатки, Граев едва бы смог пройти по следу, окроплённому кое-где буроватыми пятнами, — не Дерсу Узала, хоть и любил охоту. Но сейчас, в преддверии осени, смятые и сломанные стебли хранили след и спустя неделю — дважды Граев терял его и находил снова. Пятен свернувшейся крови на пути твари становилось всё меньше…

Логово — пожалуй, не настоящая берлога, а место трёх или четырёх днёвок, — под кустом, пригнутым к земле упавшим деревом. Всё усыпано шерстью — тёмно-бурой, почти чёрной, длинной — некоторые пряди больше двадцати сантиметров. И слипшиеся комья почти высохшей слизи…

По уходящему от лёжки следу идти не стоило, и так ясно, что он закончится невдалеке — на укромной полянке, где стоит простой, без имён и табличек, православный крест.

Здесь он умирал, думал Граев. Мозг сжался и оцепенел, не способный удивляться и ужасаться. И одновременно вновь становился человеком… А психика? Тоже возродилась? И со всеми воспоминаниями о случившемся в последние месяцы?