Пастернак – Цветаева – Рильке

Главная тема этого письма – резкое расхождение между нормами поведения советской творческой элиты и его собственными представлениями о приличиях.

«Тут выработался стиль, необходимый для преуспеванья, – рассказывает Борис Леонидович, — немой язык удачи, при пользованьи им ее обеспечивающий, при отказе от него мстящий за отказ. Вот некоторые его признаки. Нельзя ограничиваться нужным, надо просить вдвое: тогда дают вчетверо. Надо любить радио, патефоны, пишущие машинки, американские шкапы, эстрадные выступленья. <…> Для полученья квартиры надо только бросить работу (заработок от этого бы вырос) и купить новый костюм (заработок от этого поднялся бы еще выше)» (ЦП, 550, 551).

Пастернак называет такой стиль жизни «американизмом» и сознательно от него отмежевывается.

В то же время, в советском строе, который утверждался на его глазах, поэт видел воплощение лучших чаяний интеллигенции начала века. Он пишет:

«А как его <время, – Е.З.> не любить, когда оно, пока ты жил, все против тебя росло, тебе в укор, и вдруг все из тебя выросло, из лучшего твоего, из ближайшего. Я ведь это не только в первом лице говорю, а к тебе обращаю: и из лучшего твоего, Марина, и из Сережина. <…> Нет, я человек страшно советский» (ЦП, 551, 552), – подытоживает Пастернак свои размышления.

Читать эти строки сегодня нам если не страшно, то странно. Но нельзя забывать, что они написаны до убийства Кирова и начала массовых репрессий лояльной интеллигенции. В стране была ликвидирована неграмотность, гигантскими темпами росла промышленность. (На чьих костях строились заводы, большинство еще не знало.) Более того: всего несколько месяцев назад хлопоты Ахматовой и Пастернака позволили, как он верил, смягчить участь Осипа Мандельштама, арестованного за антисталинские стихи «Мы живем, под собою не чуя страны…». (По этому поводу Сталин сам позвонил Пастернаку домой!) Словом, весомые поводы для оптимизма, при желании, найти было нетрудно.

Менее всего склонный к противоборству с властями, Борис Леонидович охотно верил в то, что укрепление страны неизбежно приведет к тому, что сегодня мы назвали бы «демократизацией общества». Он мечтает написать прозу, в которой «удастся записать хотя бы несколько слов нынешних: антипоэтических, повседневных, административно-советских и бытовых, – таких, которых до сих пор бумага не принимала. Мне хочется, чтобы она вдруг взяла их да и не как-нибудь, – а преданно и любовно» (ЦП, 551).

Легко представить, как отнеслась Марина Ивановна к признаниям друга. Ведь еще в 1932 году она со сдержанным отчаянием писала А. А. Тесковой о деятельности мужа: «Сергей Яковлевич совсем ушел в Советскую Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет»[64]. На письмо Пастернака она, похоже, не ответила, хотя вскоре после его получения в письме той же Тесковой назвала Бориса Леонидовича одним из трех, кто «помогали жить». Но в это время ее саму постигла нежданная потеря: 21 ноября 1934 года под поездом парижского метро при невыясненных обстоятельствах погиб Николай Гронский. Они давно не встречались, однако перед лицом смерти Цветаева отбрасывает все обиды. Снова – в который раз! – она создает реквием ушедшему другу: пишет статью «Поэт-альпинист» и цикл стихотворений «Надгробия»…

Но вернемся к письму Пастернака. В конце он с воодушевлением рассказывает подруге о грузинском поэте Важе Пшавеле и его поэме «Змееед», обещая вскоре прислать ее в своем переводе. Ирония судьбы: через 5 лет, вскоре после возвращения в СССР, тот же Пшавела вместе с множеством других иноязычных поэтов станет «кормильцем» Марины Ивановны, которая после ареста мужа и дочери вынуждена была зарабатывать переводами на жизнь себе и сыну…