Пастернак – Цветаева – Рильке

Впрочем, иллюзии будут недолгими. Три года спустя, на Первом всероссийском съезде писателей, станет ясно, что прямое воздействие на власть невозможно. Пастернак покинет съезд, не дожидаясь его закрытия. После этого он, избранный членом правления Союза писателей СССР, еще какое-то время будет честно заниматься общественной работой, пока зимой 1935 года не заболеет от нервного перенапряжения.

Но до 1935 года он был счастлив. Его счастье не безоблачно, оно то и дело омрачалось бытовыми трудностями, непониманием со стороны близких и тяжелыми впечатлениями от реалий советской жизни. (Так, летом 1932 года на отдыхе в Свердловской области Бориса Леонидовича и Зинаиду Николаевну потряс контраст между благополучием обкомовского санатория и нищетой окрестных деревень, в которых не только сосланные из европейской части России раскулаченные, но и местные крестьяне буквально вымирали от голода. В конце концов Пастернаки попросту сбежали из этого «рая»…) Не все было гладко и с публикациями. К примеру, в Москве запретили переиздание «Охранной грамоты», которая вышла в Ленинграде в конце 1931 года тиражом всего 6500 экземпляров и была встречена партийной критикой в штыки.

Однако рядом с ним была любимая, любящая и вроде бы понимающая его женщина, друзья-единомышленники, а главное – вновь непрерывным потоком «пошли» стихи. Не мудрено, что на какое-то время образ Марины Цветаевой отошел на задний план. Но когда в начале 1933 года в Ленинграде вышел солидный том его «Стихотворений», Борис Леонидович послал в Париж книгу с покаянной надписью:

«Марине

Прости меня

Целую Сережу. Сергей Яковлевич, простите и Вы меня. Я бы хотел, чтобы главное вернулось.

Я это должен еще заслужить.

Простите, простите. Простите» (ЦП, 543).

Это «простите», конечно же, относилось к прерванным отношениям, однако Цветаева, как уже не раз бывало, поняла его по-своему. Прочитав стихи, посвященные З. Н. Нейгауз, —

И я б хотел, чтоб после смерти,
Как мы замкнемся и уйдем,
Тесней, чем сердце и предсердье,
Зарифмовали нас вдвоем —

она снова приревновала его к «другой»:

«Борис, простить ведь не за то, что не писал 2 года (3 года?), а за то, что стихи на 403 стр., явно-мои, – не мне? — вопрошает Марина Ивановна и, с мнимым хладнокровием взвешивая „за“ и „против“, продолжает. — И вот, задумываюсь, могу ли простить, и если даже смогу – прощу ли (внутри себя)? „Есть рифмы в мире сем, Разъединишь – и дрогнет“ – вот мой ответ тебе на эти твои стихи в 1925 г. Теперь, не устраивая напряжения: я, опережая твою 403 стр. на 7 (?) лет, это твое не-мне стихотворение, сорифму твою не со мной, свою сорифму с тобой и твою со мной навеки – по праву первенства – утвердила» (ЦП, 543).

В своих размышлениях она доходит до прямого обвинения в плагиате: «Без моего „Есть рифмы в мире сем“ ты бы этих стихов никогда не написал… Плагиат, Борис, если не плагиат образа, смысла и сути. <…> Ты мой единственный единоличный образ (срифмованность тебя и меня) обращаешь в ходячую монету, обращая его к другой» (ЦП, 543, 544).