В это же время, осенью и зимой 1931 года, Цветаева работала над объемным эстетическим трактатом «Искусство при свете совести». Частью этой работы был доклад «Поэт и время», прочитанный в середине января 1932 года.
Доказывая свою правоту, например, то, что современность часто отражается не на содержании, а на форме произведения, Марина Ивановна не раз ссылается на творчество Бориса Пастернака. Уже написав доклад, она читает в какой-то газете отчет о декабрьской дискуссии в Москве. Глаза выхватывают слова Пастернака (парафраз евангельской строки):
Так рождается «После-словие» к докладу. Процитировав друга, Цветаева заключает:
Сговора и в самом деле не было: перед нами – очередное совпадение, которыми так богата история их отношений. Однако было другое – явное влияние на Цветаеву пастернаковской философии. Отрешившись от личного общения, она словно впустила в себя его разбросанные по письмам «идеи», от которых раньше открещивалась, чтобы переплавить их в собственные эстетические воззрения. Разве не вытекает из пастернаковского понимания творчества такое определение современника?
Более того: эти слова поразительно точно отражают и общественную позицию Бориса Леонидовича, занятую им в первой половине 1930-х годов. Именно в это время он, втянутый в активную общественную деятельность, всеми силами пытается привить времени свое понимание истории, творчества, революции… Летом 1931 года, в самый счастливый период своей жизни, он наконец-то обретает единомышленников – группу грузинских поэтов во главе с Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе. Одновременно появляются знаменитые строки, полные трагических предчувствий: