Пастернак – Цветаева – Рильке

«Зачем ты напоминаешь о нашем совместном? – приписывает он в ответ. – Неужели ты думала, что тут может что-нибудь измениться? Я оттого ни словом его не коснулся, что это – самоочевидность, которой ничто никогда не поколеблет» (ЦП, 534).

Эти строчки наглядно показали: Борис Леонидович насколько отделял свои чувства к Цветаевой от повседневного течения жизни, что верил, будто даже увлечение другой женщиной не сможет их изменить.

Впрочем, Марина Ивановна уже ничего не ждет и потому откликается на его исповедь со спокойным сочувствием. Хвалит стихи: «Баллада хороша. Так невинно ты не писал и в 17 лет – она написана тем из сыновей (два сына), который крепче спит» (ЦП, 534). Стремясь как-то ободрить друга, она заговаривает о своем понимании любви, в том числе о чувстве к Пастернаку.

«С <ергею> больно, я не смогу радоваться Р <одзевичу>. Кто перетянет не любовью ко мне, а необходимостью во мне (невозможностью без), – вспоминает она свой последний роман и продолжает. – <…> Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины[53] к Гёте, Большой Терезы[54] – к Богу. Безответную. Безнадежную. Без помехи приемлющей руки. Как в прорву. <…> Что бы я с тобой стала делать до́ма? Дом бы провалился, или бы я, оставив тебя спящим и унося в себе тебя спящего – из него вышагнула – как из лодки. С тобой – жить?!» (ЦП, 534, 535—536).

Так, не найдя воплощения своим мечтам на земле, Цветаева объявляет счастьем саму их несбыточность. Грустная замена…

А Пастернак, видимо, был рад вновь обрести ее сочувствие. Три месяца спустя он, уже не сдерживаясь, изливает ей свои невзгоды, в том числе главную – размолвку с отцом. С середины мая Евгения Владимировна с сыном жили в Германии у его родителей. Узнав от нее подробности семейной драмы, Леонид Осипович написал сыну гневное письмо.

«И добро бы шел этот гнев на меня, преступника, об руку с любовью к пострадавшим, – жалуется Борис Леонидович. – Но, к ужасу моему, я в словах его прочел боязнь, не свалено ли все это ему на шею, – и тут сердце у меня сжимается за своих, потому что ни на что, кроме нравственной поддержки и развлекающего участья, я в их сторону не рассчитывал, матерьяльно сам обеспечу (и частью уже сделал) и значит, в главных своих надеждах, быть может, обманулся» (ЦП, 537).

Нервный срыв был и у Нейгауза – весной, во время концертной поездки в Киев. Зинаида Николаевна тут же бросилась на помощь мужу. «Но Нейгауз человек высочайшей закваски, – едва ли не с гордостью пишет Борис Леонидович, – этот-то знает, что надо совладать, на то и брат мне, и, кажется, постепенно овладевает собой» (ЦП, 537). Ниже он подробно рассказывает о том, как, встретившись на концерте, они помирились у общих знакомых за чтением цветаевского «Крысолова»…

Ответ Марины Ивановны был снова непредсказуем. Она отнюдь не собиралась становиться поверенной в любовных делах друга (хватало и своих проблем!) и потому фактически предлагает прекратить переписку.

«Дорогой Борис, я стала редко писать тебе, п.ч. ненавижу зависимости от часа, – содержание, начертанное не тобой, ни даже мной – не начертанное, а оброненное случайностью часа, – подводит она теоретический фундамент под свое решение. – <…> Мне тебя, Борис, не завоевывать – не зачаровывать. Письма – другим, вне меня живущим. Так же глупо (и одиноко), как писать письмо себе» (ЦП, 539—540).