Пастернак – Цветаева – Рильке

О том, что Пастернак планировал остаться за границей, нет ни одного свидетельства. Однако разрешение получено не было. Горький наотрез отказался помогать, советуя подождать. «Не могу, но хотел бы научиться верить, – писал Борис Леонидович Цветаевой 20 июня, – что это слово что-нибудь значит, т.е. что время изменит что-то и приблизит, что это не навсегда, что попытку можно будет возобновить» (ЦП, 526—527). Кажется, впервые он почувствовал, что капкан советского строя захлопнулся… О том, насколько тяжело было ему в эти месяцы, говорит мелькнувший в том же письме факт. В апреле или начале мая Марина Ивановна, видимо, попросила написать Сергею Яковлевичу в санаторий (его лечение затягивалось, что не могло не отразиться на настроении). Однако и к 20 июня письмо написано не было. Поэт признается:

«Когда ты попросила меня написать С.Я., мне тоже было очень тяжело. Простила ли ты мне, и он, что просьба осталась без исполненья?» (ЦП, 528).

Более подробно о своем настроении он рассказывает в письме двоюродной сестре О. М. Фрейденберг, написанном неделей раньше:

«…Чувство конца все чаще меня преследует, и оно исходит от самого решающего в моем случае, от наблюдений над моей работой. Она уперлась в прошлое, и я бессилен сдвинуть ее с мертвой точки, я не участвовал в создании настоящего и живой любви у меня к нему нет»[51].

В это время, особенно после гибели Маяковского, известность Пастернака в широких читательских кругах быстро растет и будет расти до середины 30-х годов. Власти явно пытались его приручить, переиздавая революционные поэмы и одновременно жестко критикуя за любые отступления от советской идеологии. Поэт прекрасно понимал, чего от него хотят, и знал, что этой дорогой не пойдет. Недаром в том же письме Цветаевой Борис Леонидович роняет многозначительную фразу: «Часто болею, ложность положенья растет, своей судьбы не понимаю» (ЦП, 527—528). Впрочем, чуть позже, освоившись в новой обстановке, Пастернак попытается использовать популярность для распространения своих взглядов на культуру и творчество, что приведет к еще большему обострению ситуации…

Пока же Пастернак и не предполагал, что после летнего отдыха на даче рядом с Нейгаузами в местечке Ирпень под Киевом его жизнь резко изменится. (Цветаевой он сообщает о предстоящей поездке с явным неудовольствием.) А Марина Ивановна тем временем уехала с детьми в Савойю, где ей удалось снять деревенский дом в трех верстах от санатория, в котором лечился Сергей Яковлевич. В это время, закончив титаническую работу – перевод на французский собственной поэмы «Молодец» – она взялась за давний замысел «Поэмы о Царской Семье». Заодно и отдыхала – одиночество, гулянье по лесу, многокилометровые прогулки к мужу и на базар в ближайшую деревню были ей по нраву. Однако в конце сентября выяснилось, что Красный Крест больше не может оплачивать лечение Сергея Яковлевича, и в начале следующего месяца семья вернулась домой.

Положение было тяжелым. Опубликовать французского «Молодца» не удалось, больной муж не мог найти работы. Одновременно исчерпались возможности некоторых благотворителей, регулярно помогавших Цветаевой и ее семье. Она шлет, кому можно, в том числе и Пастернаку, письма с мольбой о помощи. 12 октября он откликается деловитой открыткой. Сетуя на задержки с выплатой гонораров, Борис Леонидович сообщает, что «кое-что предпринял и думаю, что результаты опередят письмо. Прости, это гораздо меньше должного и обещанного, но рассчитывай на остальное», – обнадеживает он (ЦП, 528).

Вскоре Пастернак получил с оказией рукопись перевода «Молодца» – и 5 ноября спешит поддержать подругу.

«Твой перевод ошеломил меня. Это верх артистизма во всей его силе и смысле. Просто-напросто это гениально, и легко предречь, что твой вклад во французскую лирику отразится на ее развитьи» (ЦП, 529).

Чем была вызвана эта похвала – искренним чувством человека, любящего творчество Цветаевой, сознательным стремлением укрепить ее самооценку, наконец, влиянием внутрироссийских обстоятельств? Чуть ниже поэт сам помогает сделать выбор: