Пастернак – Цветаева – Рильке

Что это – возврат к чешским временам, когда она «вызывала» его тень к фонарному столбу на пустынной станции (ЦП, 35)? Сознавала ли Цветаева, что сказанное относится к большинству писем?..

А за «теоретической» частью в письме следовало неожиданное признание.

«Вчера впервые (за всю с тобой, в тебе – жизнь), не думая о том, что́ делаю (и – делая ли то, что́ думаю?), повесила на стену тебя – молодого, с поднятой головой, явного метиса, работы отца. <…> Когда я – т.е. все годы до – была уверена, что мы встретимся, мне бы и в голову и в руку не пришло та́к выявлять тебя воочию – себе и другим… Выходит – сейчас я просто изъяла тебя из себя – и поставила. – Теперь я просто могу сказать: – А это – Б.П., лучший русский поэт, мой большой друг, говоря этим ровно столько, сколько сама знаю» (ЦП, 540). Горькое открытие, которое – увы – отражало действительное положение вещей.

Впрочем, Цветаева не была бы собой, если бы и в этот драматичный момент не сотворила новый миф – миф о Пастернаке как не только творческом, но и кровном потомке Пушкина. (Одновременно летом 1931 года появились первые стихотворения цикла «Стихи к Пушкину». ) Опираясь на отцовский портрет, она пишет:

«Ты думал о себе – эфиопе – арапе? О связи, через кровь, с Пушкиным – Ганнибалом – Петром? О преемственности. Об ответственности. М.б. после Пушкина – до тебя – и не было никого?» Дальше – уже знакомый мотив освобождения от уз нравственности: «Если бы ты, очень тебе советую, Борис, ощутил в себе эту негрскую кровь …, ты был бы счастливее, и цельнее, и с Женей и со всеми другими легче бы пошло» (ЦП, 540). Завершаются эти рассуждения фразой, словно предостерегающей от неверного шага: «Пушкин – негр (черная кровь, Фаэтон[55]) самое обратное самоубийству, это все я выяснила, глядя на твой юношеский портрет» (ЦП, 541).

А ведь Марина Ивановна не знала, что именно в эти месяцы Борис Леонидович серьезно думал о собственном уходе как наилучшем способе разрубить тугой узел взаимных притязаний и даже писал об этом сестре Жозефине. Полгода спустя, доведенный до отчаянья невозможностью найти в Москве комнату, чтобы создать новую семью, он и впрямь попытается покончить с собой. (Его спасет сестринский опыт и быстрая реакция Зинаиды Николаевны.)

Покончив с прояснением отношений, Цветаева вкратце пишет о своих делах. О том, что сестра Анастасия, боясь преследования, через знакомых просила не печатать монархических вещей. («Таким образом, у меня еще два посмертных тома», – грустно иронизирует она (ЦП, 541). О том, что тяжело болен Д. П. Святополк-Мирский, несколько лет оплачивавший ей квартиру. Напоминает, что не получала первой части «Охранной грамоты» (Пастернак обещал выслать вторую). Просит исполнить просьбу мужа – как выяснили исследователи, речь идет о попытке С. Я. Эфрона получить советское гражданство. И, как черта под всеми невзгодами, – фраза: «Пожимаю плечами и живу дальше» (ЦП, 541)…

На это письмо Пастернак не ответил, и переписка вновь прервалась на два года.

Отголоски (1931 – 1934)

Переписка прервалась, однако творческая перекличка не прекратилась. В декабре 1931 года, выступая на дискуссии «О политической лирике», Пастернак отстаивает свободу художника от внешнего давления. Стенограмма так передает его слова: