Пастернак – Цветаева – Рильке

«…тут у нас свирепейшая проза, и я стараюсь, и мне не до преувеличений. Так вот, утрачивая чувство концов и начал в этом бесплотно капканном времени, я в твоем труде обретаю для него дату» (ЦП, 529).

Парадоксальным образом эта безрассудная с практической точки работа Марины Ивановны вновь, как и весной 1926 года, помогала ему обрести опору в противоборстве с воинствующим конформизмом эпохи.

Посвятив все письмо отклику на «Молодца», Борис Леонидович делает на полях многозначительную приписку: «О себе не пишу не случайно. Это – не тема, пока лучше не надо» (ЦП, 530). Он чувствовал, что стоит на грани нового этапа в жизни, но еще не знал, чем обернется его влечение к жене ближайшего друга, Генриха Нейгауза. (О том, что любовь взаимна, он узнает через два месяца, в первых числах января 1931 года.)

Слухи о любовной драме и уходе Пастернака из семьи быстро достигли Франции. В феврале Марина Ивановна написала сестре: «Мне ему писать сейчас неудобно, он мне давно не пишет, – письмами не считаюсь, но ввиду его переезда и т. д. не хочется та́к напоминать о своем существованьи» (ЦП, 530). Анастасия Ивановна тут же показала письмо Пастернаку, после чего он уже не мог отмалчиваться.

5 марта 1931 года помечен его рапорт Цветаевой о сути случившегося. Не вдаваясь в подробности, Борис Леонидович рассказал о своем отношении к участникам драмы и в качестве «вещественного доказательства» привел свою балладу, посвященную Зинаиде Николаевне. Верный своей привычке, он стремился понять и оправдать всех, и в прежде всего – Евгению Владимировну. «Женя – человек, мизинца которого я не стою и никогда не стоил, и это первая правда, произнесенная мною о ней за всю нашу совместную жизнь», – патетически заявляет Пастернак (ЦП, 533). И в конце прибавляет: «Ничего не знаю. Может быть, вернусь к Жене. Но люблю Зину» (ЦП, 534). К первой семье он не вернется, однако и путь ко второй будет нелегким – выяснение отношений в треугольнике «Нейгаузы – Пастернак» продлится еще около года.

Пока писался «рапорт», пришло письмо и от самой Цветаевой, в котором она, по-видимому, просит Пастернака определиться с отношением к ней. Ясное представление о ее позиции можно получить, читая письмо А. А. Тесковой от 20 марта:

«Теперь – пусто. Мне не к кому в Россию. Жена, сын – чту. Но новая любовь – отстраняюсь. Поймите меня правильно, дорогая Анна Антоновна: не ревность. Но – раз без меня обошлись! У меня к Б <орису> было такое чувство, что: буду умирать – его позову. Потому что чувствовала его, несмотря на семью, совершенно одиноким: моим. Теперь мое место замещено: только женщина ведь может предпочесть брата – любви! Для мужчины – в те часы, когда любит – любовь – все. Б <орис> любит ту совершенно так же как в 1926 г. – заочно – меня. Я Б <орису> написала: „Если бы это случилось пять лет назад… – но у меня своя пятилетка!“ Острой боли не чувствую. Пустота.»[52]

На этот раз Марина Ивановна оценила ситуацию почти точно. Пастернак действительно был одинок в первой семье и потому так страстно рванулся к ней. 1930 и два последующих года подарили ему не только новую любовь, но и крепкую дружбу с Генрихом Нейгаузом и его кругом, что не могло не отразиться на отношениях с Цветаевой.

Однако и тогда, в 1926 году, он любил ее иначе, чем Евгению Владимировну или Зинаиду Николаевну. Поэтому, получив ее письмо, Пастернак искренне не понимает, что ее так взволновало.