Пастернак – Цветаева – Рильке

Между тем, ответа на письмо она, судя по всему, не получила. В начале 1934 года Пастернаку снова приходит какая-то весточка от Цветаевой, которую он напыщенно называет «страшно большой радостью» (ЦП, 547). На этот раз он откликается быстро, посылая друг за другом две открытки. «Закрытые письма заводят страшно далеко. Пишу и конца не вижу» (ЦП, 547) – так объясняет он в начале первой открытки избранную форму общения. То же, но другими словами, разъясняется и в начале второй, написанной буквально на следующий день, 13 февраля:

«Я начал тебе два письма, и они разрастаются в трактаты. Их не будет, п.ч. это та мера многословья, которая равносильна взаимному мучительству, – оправдывает Борис Леонидович свое решение и просит: – Пиши и ты мне открытки, чтобы не было неравенства» (ЦП, 548).

Однако такое «равенство» не устраивало Марину Ивановну. «Я совсем не согласен с твоим предложеньем не считаться письмами» (ЦП, 548), – упорствует он в третьей открытке, от 16 марта, однако не объясняет, почему. Причина этого упорства была ясно выражена лишь в октябрьском письме: «…Надо переписываться, хотя бы по два, по три раза в год, – утверждает Пастернак. – Чаще я не умею, а неотвеченными письмами твоими болею» (ЦП, 549). Очевидно, поэт хотел освободиться от чувства собственной ограниченности, неспособности оправдать надежды подруги, которое возникало при получении неизменно ярких и захватывающих писем Цветаевой.

Что же касается содержания февральских и мартовской открыток, то в целом они лишь скупо информируют о внешних событиях жизни. Пастернак сообщает подруге о противоречивости перемен: «жизнь моя хотя и облегчилась душевно и я не знаю нужды, но до совершенной непосильности расширился круг забот, непосредственно на мне лежащих. Близких людей и судеб стало так много, что просто не знаю, как будет дальше» (ЦП, 547). Действительно, с начала 30-х годов он содержит две семьи (первую и вторую) и, кроме того, активно помогает родственникам и друзьям. Во всех открытках упоминается о болезнях близких, а в третьей – еще и о внезапной жилищной проблеме: прямо под домом на Волхонке, где жили Пастернаки, прошла первая линия московского метро. «Меня удивляет, что эта развалина, всегда вздрагивавшая от пробега трамвайных вагонов, еще не расселась и не рухнула, – отмечает Борис Леонидович и уже всерьез продолжает: – Очевидно, надо переезжать, но пока некуда» (ЦП, 549). «Квартирный вопрос» решался долго и мучительно. Только через полтора года, осенью 1935-го, поэт получил право на получение кооперативной квартиры в писательском доме в Лаврушинском переулке. Дом обещали сдать в середине следующего года, однако отпраздновать новоселье семья смогла только в декабре 1937-го. Правда, летом 1936 года Пастернаку выделили дачу в подмосковном Переделкино, и следующую зиму он прожил там.

О своих творческих делах Борис Леонидович пишет весьма скупо. В первой открытке он упоминает о неудаче с «прозой», о новых грузинских друзьях и о своей работе над переводами грузинской поэзии. Основная тема второй – похороны Андрея Белого, прошедшие в Москве в середине января. Впрочем, говоря о них, Пастернак, как член похоронной комиссии, вспоминает только организационные моменты и иронично сообщает, что «все это переживал с кровной деловитостью старух в семьях, где покойник (кто был, кого не было, сколько было цветов и пр., и пр.)» (ЦП, 548).

Большинство этих тем, но гораздо подробнее, Пастернак затронул и в октябрьском письме 1934 года. Характерно его начало:

«Дорогая Марина! Первого октября я приехал в город. Мне грустно и хочется написать тебе. <…> Ах, если бы мы жили в одном городе! До чего мы были бы друг другу в помощь!» (ЦП, 549).

Отдохнувший после летнего марафона по подготовке и проведению 1-го Съезда советских писателей, но разочарованный его итогами, поэт снова почувствовал потребность в Цветаевой.